В составе нового пополнения в полк прибыли братья Шалль. Вдвоем они сбили около двадцати самолетов противника. Братья принадлежали к известной во Франции семье авиаторов. Старший из четырех братьев Шалль был бомбардировщиком и погиб в авиационной катастрофе. Второй брат, генерал, также служил в авиации, во время войны стал активным участником движения Сопротивления, попал в руки гестапо и был сослан в лагерь смерти Бухенвальд. Два младших брата, Рене и Морис, приехали в Советский Союз, чтобы воевать с гитлеровцами в полку "Нормандия".
Лейтенант Марки, без сомнения, был лучшим мастером пилотажа в полку за весь период его существования. Вот уж кому подходила традиционная фраза: "Родился, чтобы летать". Не было самолета, который бы не подчинился летчику, не было пилотажной фигуры, которую бы он не мог выполнить с безукоризненной четкостью и изяществом. В составе "Нормандии" Марки сбил тринадцать самолетов противника.
Когда в июне сорок пятого года тысячи парижан собрались в Ле Бурже встречать таинственный, овеянный легендами полк, мало кто из встречающих зримо представлял себе и эти самолеты, и летчиков, и сам этот полк. "Hopмандия" появилась, сохраняя четкий строй. Истребители пошли на посадку и тут от общего строя отделился один Як-3 и продемонстрировал пилотаж такого высокого класса, что даже летчики "Нормандии" были удивлены. Марки превзошел самого себя. Там же, на аэродроме, находились представители авиационных военных кругов стран антигитлеровской коалиции. По договоренности был продемонстрирован учебный воздушный бой: Як-3 дрался с американским и английским истребителями. В обоих поединках Марки очень быстро садился сопернику на хвост и заставлял его капитулировать. Все французские летчики любили наш истребитель Як-3, а Марки был патриотом этой машины в полном смысле слова. Много лет спустя ветераны "Нормандии" рассказали мне, что тогда, в Ле Бурже, едва не произошло ЧП. Демонстрируя превосходные данные Як-3, Марки во время показательного учебного боя так разошелся, что чуть не вогнал американца в землю. После войны Марки несколько лет работал летчиком-испытателем. Во время одного из полетов он погиб.
А тогда, весной сорок четвертого года, пилотируя над аэродромом, Марки заслужил самую высокую оценку за мастерство. Было совершенно ясно, что среди сильных летчиков "Нормандии" появился истребитель экстра-класса.
И гости, и наши военные представители, которые сопровождали гостей, и я как командир дивизии - все остались довольны уровнем подготовки полка. Ветераны "Нормандии" - командир полка Пуйяд, Альбер, Лефевр, де ля Пуап и Риссо - старались сохранять невозмутимость, но было видно, что это им удается с трудом. Они много вложили сил за прошедшую зиму, чтобы полк выглядел таким, каким он предстал перед комиссией на этой инспекторской проверке. Пьер Пуйяд, которого я успел полюбить как истинного бойца и незаурядного человека и с которым до самой его смерти в течение долгих лет меня связывала крепкая дружба, глядя мне в глаза, как бы говорил: "Мой генерал, я уверен - эти ребята покажут себя не хуже ветеранов!"
Я и сам видел, что полк подготовлен прекрасно.
Поблагодарив командира полка, попрощавшись с присутствующими, я направился к той части аэродрома, где в стороне, не привлекая к себе внимания, стоял мой "лавочкин".
Надо сказать, что в числе лиц, приехавших в Тулу вместе с генералом Пети, был немолодой уже человек, который с первого же взгляда располагал к себе внешностью и умением держаться. У него было открытое, умное и волевое лицо, держался он скромно, но с достоинством, хотя было видно, что все происходящее интересует его чрезвычайно. С неподдельным интересом следил он за каждым летчиком, находящимся в воздухе, рассматривал наши "яки", проявляя осведомленность специалиста. Внимательно, изучающе взглянул мне в глаза, когда меня представляли гостям, но и я с не меньшим любопытством приглядывался к этому человеку, который в тридцатые годы был министром авиации Франции, а в сороковые - видным деятелем движения Сопротивления.
Передо мной стоял Пьер Кот. Давнее воспоминание шевельнулось во мне. Словно из бездонной глубины времен возникло раздосадованное лицо Павла Рычагова, хмурый взгляд комбрига Астахова, вспомнился маленький полуспортивный моноплан, на котором без труда уходил от нас министр авиации Франции, и собственная растерянность - растерянность командира звена, выделенного для почетного сопровождения высокого гостя...
То было в тридцать четвертом году, а сейчас - сорок четвертый. У меня возникло ощущение, что не десять лет - целая жизнь прошла с тех пор! Я, конечно, не стал напоминать Пьеру, что мы с ним в некотором роде уже знакомы, что я однажды имел честь сопровождать его... Но вдруг почувствовал, что судьбой мне дан шанс отыграться. Гости с восхищением рассматривали наши "яки", но никто из них, исключая ветеранов "Нормандии", еще не видел в полете "лавочкин". Между тем эта машина не только достойно представляла уровень современной по тому времени советской авиационной техники, но и - в сочетании с "яком" - достаточно наглядно могла бы продемонстрировать гостям преимущество наших истребителей над машинами аналогичного класса других воюющих стран.
Едва я сел в кабину, как почувствовал себя единственным на аэродроме советским летчиком-истребителем, который мог бы расширить программу импровизированного летного смотра. И потому по мере своих сил я эту программу без всякого предупреждения дополнил, отпилотировав на "лавочкине".
На моем истребителе стоял специальный мощный мотор (с непосредственным впрыскиванием горючего в каждый цилиндр), и потому я мог продемонстрировать ряд пилотажных фигур, которые были затруднительны или вовсе невозможны при пилотировании на "яке".
Мой "лавочкин" вёл себя превосходно. Закончив пилотаж, я покачал крыльями и в хорошем настроении отбыл в западном направлении.
Потом мне передали, что мое неожиданное выступление сверх программы с восторгом было встречено французами, в роли комментатора выступил Пуйяд. Но до этого отзыва я получил возможность побеседовать с командующим воздушной армией.
Едва, помню, приземлился, мне сообщают о вызове в штаб армии. Через некоторое время я уже докладывал командующему о прибытии. А Громов, прищурившись, посматривал на меня.
- Нам, пока ты над Тулой летал, телеграмма пришла. Тебя касается. Читай.
Я взял телеграмму.
Как ни быстро я летел из Тулы, телеграмма шла еще быстрее. Я понял, что французскую делегацию сопровождали люди, весьма далекие от летной работы. В общем, в телеграмме было сказано, чтобы в штабе армии разобрались со мной и приняли меры за недопустимое поведение в воздухе в присутствии иностранных гостей. Я положил телеграмму на стол, ожидая принятия соответствующих мер.
- Что ты там делал? - спросил командующий.
- Раза два прошелся над аэродромом на бреющем, товарищ командующий... На "спине"...
Михаил Михайлович Громов усмехнулся. Потом быстро поверх текста телеграммы, наискосок, наложил резолюцию.
- Читай! - сказал, пододвинув мне телеграмму. Я прочитал резолюцию. "Молодец! - стояло в верхнем углу бланка. - Поступил совершенно правильно. За успехи в овладении боевой техникой, за летное мастерство объявить тов. Захарову Г. Н. благодарность". И подпись.
Я в нерешительности держал телеграмму в руках. Командующий рассмеялся:
- Можешь идти!
К середине мая авиация противника заметно активизировалась. Чаще стали появляться группы бомбардировщиков в основном Ю-87, и, что в значительно большей мере нас насторожило, противник усиленно вел воздушную разведку. Ожидание крупного наступления советских войск держало немецкое командование в напряжении. Поэтому воздушная разведка в тот период приобрела исключительно важное значение для противника. Это прекрасно понимал командующий 1-й воздушной армией генерал-лейтенант авиации М. М. Громов, но еще большее значение борьбе с воздушными разведчиками противника придавал сменивший Громова летом сорок четвертого года генерал-полковник авиации Т. Т. Хрюкин. Ставя нашей дивизии задачи, новый командарм не раз приговаривал: "Голову сниму, если пропустите разведчика!"