— Думаете, брат? Я не знаю таких подробностей, — сказал резидент. — Одно вам скажу: надежен, силен, глуп. И, слава богу, отнюдь не интеллигент, как, возможно, этот профессор академии.
— Полагаете интеллигентность недостатком? — холодно осведомился Крупенский.
— Почему «полагаю»? Убежден! Интеллигенция — ржа, плесень, грибок! Если что–либо подтачивает государственную власть, безразлично что, лишь бы подтачивало, — интеллигенция истекает потоком одобрительных речей. Она сама ничего и никогда не подтачивает, она только истекает потоком. Ко всему же прочему она равнодушна вполне.
— Хм, в чем–то вы правы.
— Во всем! Эти писатели, эти зубные врачи, эти гинекологи не понимают главного. Они по недомыслию служат революции, которая есть всплеск иудо–масонства. И цель имеет одну: восстановить всемирный иудаизм на развалинах христианского мира.
— Эк вас куда, — вздохнул Крупенский. — Полагаете, что во всем виноваты евреи?
— Не евреи вообще, а евреи–интеллигенты. Возьмите ближайшее окружение Ленина.
— Да ведь там и русские есть, — не удержался Крупенский. — Ну, Луначарский, например… Да и у нас, откровенно говоря, не одни только великороссы подвизались… Вы Гартинга помните?
— Заведующего заграничной агентурой?
— Да, отдельного корпуса жандармов генерал–майора, между прочим… Его настоящее имя — Авраам Гекельман. Так что не обвиняйте большевиков…
— Оставим это, — махнул рукой резидент. — Вам не понять истинно русского человека. Вы ведь, кажется, бессарабец?
— Я — русский, — спокойно сказал Крупенский. — Предки действительно из Бессарабии, а вы, судя по фамилии, из остзейских немцев?
— Думаете, стану спорить? Нет! Немцы в России всегда были самыми русскими. Фанатично русскими. Немец — это всё для русского человека: отец, брат, учитель, старший друг.
Крупенский улыбнулся:
— Нам тяжело будет работать вместе. Ведь как–никак — вы отныне мой подчиненный.
— Уверяю вас, это совсем ненадолго, — улыбнулся резидент. — Теперь сентябрь… В ноябре снова увидимся. В Париже. А пока что я хочу вам сделать подарок. — Он выдвинул ящик письменного стола и протянул Крупенскому пистолет с необычно длинным стволом. — Последняя бельгийская новинка. Бьет бесшумно, мне не нужен, а вам… вам он поможет выжить. Мы ведь должны решить наш спор. Не так ли?
…Крупенский снова и снова вспоминал об этом разговоре. С Астраханской, от Нюры, он пошел пешком через мост Александра II, или, как его запросто именовали городские обыватели, «Литейный».
— Подлец, чертов сосисочник! — В глазах стояло сытое и гладкое лицо резидента. — Ладно, придет время, вспомним и это. — Он остановился и рассмеялся. — Придет вре–емя… вспомним… Пустые слова, за которыми только неудовлетворенная жажда мести. Ничего и никогда не придет, ничего и никогда не вспомним, потому что впереди страдания и гибель и больше ничего, ни–че–го.
Трамваи по Литейному проспекту не ходили. Вход в Сергиевский всей артиллерии собор был накрест заколочен досками, а в Преображенском служили. Крупенский миновал ограду из турецких пушек, вошел в храм и опустился на колени напротив царских врат.
— Я плохой христианин, господи, — печально и тихо начал он, — я плохой человек, я дерьмо, всплывшее в пене революции и анархии, но я хочу сделать последнее усилие над собой и послужить правому делу. Прими мя, господи, ибо путь мой во мраке и нет у меня сил.
Потом он вернулся на два квартала назад и свернул направо, на Фурштадтскую. Нужный дом был почти у самого Таврического сада, на правой стороне. Крупенский скользнул взглядом по особняку напротив и увидел балкон и вспомнил — горько и болезненно, что этот балкон ведет в квартиру Павла Григорьевича Курлова — благодетеля и отца–командира. Здесь революционеры арестовали Курлова, отсюда его доставили в Государственную думу. Ах, сколько же раз в невозвратно счастливые времена в уютном кабинете хозяина приходилось бывать, часами беседовать и строить планы. Нет, они, конечно, не мечтали повторить грандиозный замысел Судейкина и Дегаева, они не собирались «организовать» революцию, а потом подавить ее и взойти по трупам казненных к вершинам славы. Но, видно, приснопамятный Зубатов, хотя этого и не признавали, что–то все же перевернул в душах даже самых заскорузлых розыскников. Его опыт с рабочими сообществами, его метод внедрения полиции в общественные и революционные движения был как высверк молнии во мраке тупой полицейской ночи. Зубатов погиб, но семена пали на благодатную почву.