– Езжай в Вежин, там сорок дворов только, среди леса. Там немцы, может, и не найдут.
Заехала я в Вежин. Уже все люди были на улице. Они уже слышали, что Хвойню сожгли и в Курине побили, пожгли.
– Езжай, – сказали мне, – через поле, там будет деревня Грабники. Ты в ту деревню езжай, тоже деревня в лесу…
Только я отъехала от Вежина, ну до Грабников не доехала, как получилась стрельба в Вежине… Потом рассказывали люди из Вежина, кто живой остался, что вывели всех людей на улицу, посчитали, и вот так поставили в очередь. И через два, через три человека – одного сюда, другого – туда, одного – сюда, другого – туда. Две линейки сделали. Одну линейку повели в хату, подожгли, а эта стоит среди улицы. Коржичиха… она была с мальчиком и с девочкой. Девочка осталась при ней, а мальчика – в хату: в другую очередь его поставили. Из тех деревень, где людей пожгли, скот остался. Сорок человек их оставили, из Вежина, чтобы скот гнать.
Ну а я доехала до Грабников. В Грабниках тоже ни одного человека нема в хате. Проехала я через всё село, некуда зайти… Одна женщина только. Пришла, каких-то коржей напекла, бедная, своим детям в лес. И говорит она мне:
– Мы уже третий день, как выехали. Как Курин сожгли, дак и мы выехали из села. Все живём в этом, в лесу.
А у меня тётя была, родная мамина сестра в Октябре[17]. Я думаю: «Ну, Октябрь еще стоит». Партизаны сказали, что немцы в Рабкоре, на станции. А ещё в Октябре их не было. Поеду, думаю, туда, а уже пошло на третий день… на другой, правда, а я ещё ничего не ела, не пила… Из Грабников я поехала на Октябрь.
Приезжаю я в Октябрь, это зимой, в три часа. Уже через два часа будет темно. Моя тётка, как увидела, что я обгорела и ранена, да моего мужика поглядела:
– О, господи, говорит, куда ты мне его привезла. Это же ты привезла мне, чтоб мою семью уничтожить. Немцы увидят и скажут, что партизана прячем…
Темнеет… Ей же богу, чтоб я не встала!.. Темнеет, а она говорит: «Иди!..»
Вопрос: – Она ваша тётка?
– Родная тётка, мамина сестра. Во люди как напуганы!..
Я говорю ей:
– Тётка, дайте мне платок вязаный, у меня ж из одеяла косыночка, разорвала на две, холодно. Я, говорю, доберусь куда-нибудь…
– А куда ты доберешься? Немцы тебя сразу же уничтожат. Куда ты с этим раненым доберёшься? Ты вот езжай в лес, а то через него ты и людей погубишь…
Поехала я в лес. Еду, а куда – не знаю. Надоело уже. Думаю: «Хоть бы какой конец уже!..» И силы нема. Была я беременная, два месяца до родов было. И такая обгоревши… Еду я, еду… Да, меня предупредили в Октябре, что в Рабкор не заезжай. Езжай лесом, кругом, а там казарма в лесу, путевые живут, рабочие. Пять семей, туды езжай на ночь… А в Рабкоре немцы стояли. То было расстояние от казармы… три километра было, а может, и не было. Везу его санками, а он кидается, бедный, бредит, в горячке говорит. Доехала я это до казармы, вхожу – стоит на крыльце женщина.
– А моя ж ты, говорит, золотая женщинка! Не заезжай сюда, потому что наших мужчин уже побрали в подводы. Вчера, говорит, немцы побрали мужчин с подводами и сказали: «Если у вас, это, кто появится… Снежок чистый, и если тропиночка будет, дак это, говорят, у вас партизаны были. И вы их кормите. Чтоб ни следочка!» – и говорит та женщина ещё: – Они вот, немцы, только что поехали, на засаду поехали. У нас тут между Дёменками и Рабкором тёмный есть такой лес… Ну, дак на тебе, говорит, спички, и вот так езжай. Там гумно, и там разведёшь огонь. Открыто не разводи, а то, говорит, немцы поехали туда, на засаду в Тёмное.
Ну, я уже взяла эти спички, ехала, ехала… Уморилась, господи! – нигде мне не давали передохнуть… Тогда снег большой, большой был, и держало по верху, по сарачу[18]. Стоит ёлка. Я туда спустилась – под той ёлкой снегу нема, снизу они сухие, ветки, наломала я веток и уже развела огонь. И сижу. Что меня уже встретит – то и слава богу. Не боялись смерти, нисколечко. Я уже думала, что всех подряд уничтожают, на всей земле. Уже и не боялись…»
«Я думала, что всех подряд уничтожают», «Я уже не боялась смерти» – обратите внимание на эти слова. Слова такие не раз будут звучать в рассказах многих, и они многое объясняют. Человек, видя такое, начинает думать, что уже всюду, «на всём свете» так…
«Я сижу, ожидаю, уже немного и подремала.