Дак я говорю:
– Мои вы бабоньки, уже у нас, говорю, сделали собрание, ни одной, говорю, нема. Все, говорю, погорели уже, кончаются там люди. Уже которые пищат, говорю, доходят, так что, говорю, не беспокойтесь – всем будет одно.
Ну, и там нас держали, держали… Раньше взялись за мужчин, за тех, кто в другом помещении был. У одного полицейского немцы спрашивают:
– Где у вас такой мужчина есть, что он может по-немецки говорить?
Вызывают по имени, по фамилии того уже мужчину. Подошёл этот мужчина, с немцем что-то сказал по-немецки, а потом так его взял под мышку да поставил раком. Немца того. Дед, а такой знаете, крепкий. Дак они: «А-ла-ла-ла!» А их только три немца возле хаты было, возле нашей. Патрулей, что за нами смотрели, по подоконьем. О, летят эти немцы от нашей хаты, и того деда взяли и убили.
– Давайте другого, какой может по-немецки говорить.
Вызвали другого. Тот – так же, ещё в старую войну, был в Германии. Тот говорил, говорил, дак ему – трах! – пулю в лоб.
Вот тогда уже мужчины ломанули в двери!.. Если б они тогда ломанули, когда он того немца раком поставил, да выхватили эти винтовки! Если б они знали!.. Дак мужчины ломанули, и пять человек выскочило и живые остались. По полю полетели.
Ну, побили мужчин, а тогда скомандовали возчикам – мы всё слышим:
– Снимайте казакины, валенки новые, и галоши новые, и шапки.
И снимали они с побитых шапки, и эти казакины, наложили три воза.
А дальше давай нас… Поставили, привезли ящик и поставили на ящик пулемёт. На скрыню, что картошку возят. Придёт немец – выпихнет каких, значит, души три, четыре, пять – сколько он отсюда выпихнет. Кто ж это хочет идти под расстрел? Ну, матка, это, забирает своих, семью вот обхватывает и падает. Они ж кричат. «Пацайте!» Матка своих детей, какая там родня – обнимутся и падают. И они из пулемёта строчат…
Я всё так сзади стояла, не выходила, ага.
Так все видят, глядят в окно, говорят:
– Вон, моя дочка горит, и внуки горят…
И вы скажите – чтоб кто заплакал или что на свете!..
Вот они так тут расстреливают, а тут колхозная пожарная была. Дак там ещё мужчины сидят. Женщин отдельно запирали палить, одних, а мужчин – отдельно. Таких хлопцев, которые постарше, дак туда, с мужчинами, а малые – дак с нами были. Были у нас тут и из Бобруйска. Это ж бежали сюда на спасение, где партизаны живут. Ну, вот они все и поприезжали.
Уже осталось нас только семь человек, – всех повыпихнули. В полу щели большие. Я это пришла да руки в щели всунула, да раз – подняла эту половицу.
– Бабы, сюда, говорю.
И сама уже в яме. Эти бабы все и вбегли в яму.
Пришёл немец за нами уже, за остальными, а мы закрылись. В яме в этой. По остальных пришёл, а нас ни одной души нема. И дети в яме… боже милый, наделали там! Этот немец открыл яму – и прикладом:
– Вылазьте!
Не хотят. Кто хочет под пулю лезть? Кричит:
– Вылазьте!
Не хотят, ага. Он этим прикладом в головы бить. Вот и стали вылезать. Которая не может выйти во двор, дак тут, над этой ямой, и попристреливали – этих баб.
А я и еще тут одна – из Рудни она, и теперь живет, ага. У неё была девочка, такая маленькая ещё, полтора года. И мы взяли, подлезли дальше сюда, под брус. Я уже вся в крови была, в песку была, лицом в песок, чтоб нам не кашлянуть… Вот мы лежим уже, нам слышно, яма открытая, а они уже всунули головы сюда, поглядели, може, ещё кто есть. Не видно уже, темно. Только месяц светил, хорошо помню. Дак они поглядели, да тогда возчикам этим говорят:
– Берите солому, разводите костёр.
Эти возчики, они же подчинялись, знаете, со страху, – сюда наложили соломы, и в это помещение, и в то. А тогда:
– Выдирайте окна!
Они выдрали, столы, двери побросали на солому.
– Зажигайте!
Ага, зажгли.
– Вярчыце вярчэ![21]
Они поделали эти жгуты.
– Зажигайте и бросайте в яму!
Он думает, а може, там люди есть, чтоб это уже они там позадыхались. Осмаливается на тех жгутах солома, а дым к нам не заходит. Из ямы всё на избу выходит. И вот они зажгли этот костёр…
Мы сидим, сидим всю ночь, а тут они ракетами светят – видно там, у нас в яме, хоть иголки собирай, такая виднота. Что нам бедным делать? Боже мой милый!.. Они запалили – и мы слышим, что стреха упала. Но это не наша, это пожарная, а наш огонь взял и потух…»
А рядом, в пожарной, происходило то же самое… В той пожарной и ещё в двух домах в Рудне, и ещё в десятках, а потом в сотнях других деревень Беларуси… Страшно перемножать такие цифры, потому что за каждой из них – человек и его семья, его мать, его дети, братья, сёстры, потому что за каждой – неизмеримый человеческий ужас, боль. Их сотни тысяч – тех, кто уже никогда не расскажет, за которых рассказывают вот эти люди, очень и очень немногие. А у каждого из тысяч погибших было это, было так и ещё, возможно, страшнее, и уже не смогут живые взять на себя хотя бы частичку тех мучений…