Ну, мы тогда поползли ползком по болоту.
Сосед это девочку вынес… По ней два раза стреляли, только платок пробили, а она уцелела, за печкой спряталась. Они в дыму выскочили, как горело. А тогда они нас увидели, нас позвали. И мы этак вместе сидели там.
Вопрос: – А девочки ваши?
– Одну спалили. Как оставила я её спящую, так и убили в хате. А эта сидела на выгоне около коровы. Дак по этой стреляли, да не попали. Там был сруб, срубленный на хату, дак она там под сруб подкатилась.
Немцы, как с вечера пришли, дак они у людей ночевали. Писари там были, писали. А раненько, с солнца восходом начали людей загонять и убивать…»
Да, бывает, пожалуй, когда чувства, переживания, делаются как бы несоответствующими обычным их проявлениям (плакать или смеяться). Других же, «соответствующих», природа человеку, может, и не дала. Не знала мать-природа, с чем когда-то встретятся умнейшие её дети…
На некоторых сделанных нами фото женщин – такая вот неожиданная усмешка. Её понимаешь, увидев не на снимке, а на живом лице, когда слышишь голос человека. И тогда даже как будто соглашаешься с нею: человек, который пережил, своими глазами видел такое, имеет право на слова и выводы, от которых пусть себе даже и холодно делается.
«…Немцы шли к нам так – одна партия из Копцевич, а другая – вон с того конца. А мы на улице были. На улице нас и побрали, погнали вон туда, в конец села. И там стоял такой на колёсах… Я не знаю, что это. Мы думали, что нас будут расстреливать. А они – за нас и группами загоняли в сараи, в хаты. Я попала во вторую группу. Одна я была и со мною золовка моя. Девушка. Так её в первую группу загнали, ранили в хате, она выползла и в колодезь упала. А може, её бросили туда? Не знаю. А я в сарай попала, а потом Павел отбил двери, и мы утекли. Горели все, и сарай тот горел. Стали утекать, а они нас давай бить. Мы вшестером утекали: Лукашевичиха старая, Сергеева мать, Веры Токалиной мать вместе со мною утекала из сарая, тётка Дарья утекала. Тех поубивали, а мы втроём остались. Я за такую вот копёнку забежала и села. Шептала та копёнка – так стреляли по ней. И я осталась живая. Я с двадцатого года сама, а дети мои были тогда в лесу, двое детей было у меня. Не понимала я ещё, думала: хаты у нас хорошие, новые, дак буду просить, чтоб они их не палили. Потому что поговаривали, что жечь будут, но никто ж не думал, что людей будут жечь и расстреливать…
Как я подняла из-за копны свою голову, дак они стреляли, а я побежала, а потом увидела, что за копной сидит Ева Горбань. Вот она (показывает на соседку). Я хотела взять её, а она говорит: «У меня нема ног». Я её и бросила. Мне ж не жаль было ничего, я и детей своих не жалела, бросила, я и сама себя не жалела. Не знаю, кто их, моих детей, побрал. Сама побежала в лес…»
Это и так говорила, рассказывала нам Вера Тимофеевна Какора в деревне Великие Селютичи Петриковского района.
А может, она наговаривала на саму себя? И детей, видишь, «не жалела», и «самой себя не жалела», и соседей.
Можно спросить: а зачем это человеку – так на самого себя наговаривать?
Вопреки всякой логике, казалось бы.
Но много ли (мог бы спросить такой человек) «логики» в целом мире? Где такое творилось, где такое возможно. Вот и говорит, действительно, не жалея ни себя, ни тех, кто будет слушать. И тогда рассказ человека звучит жестоким вызовом: можете ужасаться, можете возмущаться! Мир вон какой, так не требуйте и от меня! Люди, пережившие такое, ныне живущие среди нас, – эти из числа наиболее крепких. Большинство же сразу или через недолгое после войны время ушло из жизни – вслед за болью своей, вслед за детьми, родителями, что так страшно погибли.
А эти всё держатся в жизни: одних держит новая семья, новые дети, работа, старческие хлопоты около внуков; других, одиноких, держит в жизни, возможно, как раз как память об утрате, потому что человек противится, не хочет, чтобы самое дорогое исчезло окончательно – вместе с ним. Потому что и мёртвый для человека тоже иногда ещё раз умирает. «Ещё больше» умирает – уже окончательно. Даже мёртвое дитя своё мать будет спасать (если надо, жертвуя собой) от этой «другой», от новой смерти, вот как Мария Фёдоровна Кот из деревни Великие Прусы в Копыльском районе:
«…Схватила младшую, ей было девять лет… Горит и на ней платье, и на мне горит… Замчала в ту яму, где там глинобитку делали, положила… И опять же лезу по тому самому огню – за старшей… Мало что поубивали, а то ж ещё и сгорит!.. Потянула, подняла. Так оно такое молодое, мя-ягкое!..»
Мать спрятала застреленных детей в яму. А потом ещё раз, жизнью рискуя, вернулась к детям. И говорит нам про это, про убитых.