«Приползла к яме. Живые ли? Не съели бы свиньи…»
Да, человек может жить ради памяти: чтобы в ней, в его памяти, и дети его жили – убитые, сожжённые. Может, потому и держатся многие – силой любви человеческой, материнской: та память, которая их сжигает, она же их и держит на свете.
Люди из огненных деревень – как и все, могут быть озабочены и пенсией, и тем, что внучка не поступила в институт, и шифер им нужен, и сено для коровы. И нам, слушая, записывая, надо было принимать самое практическое участие в этих их хлопотах. Потому что, к сожалению, случается, что не все ещё понимают, что к этим людям отношение должно быть, ну, хотя бы такое же, как к инвалидам или ветеранам Великой Отечественной войны.
Однако же там, где проходит огненная черта их памяти, там все заботы и практические интересы исчезают. За той чертой забота одна: чтобы сказать одну только правду, чтобы люди знали её. Даже удивляешься, насколько искренне человек может говорить, рассказывать всё – и то, что, казалось бы, звучит ему не на пользу…
Многие рассказы не просто правдивые, а даже пугают своей беспощадной правдой. Уже и хочется невольно, чтобы её меньше было. Но человек говорит, поистине не жалея самого себя.
«…Моя одна дочь была в Германии, забрали мою дочь, а одна дома была. Ну, дак он пришёл, мой хозяин, и дочь пришла из лесу, и трое деток привезли ещё. Дак я говорю:
– Анупрей, ты знаешь что, бери ты этих детей, да идите в лес назад.
– Эх ты, такую-растакую, будешь мне всё прятаться!..
Не слушается, не слушается меня мой дороженький!
Тогда ж не было ни постилок, ни одеял, дак я говорю ему, что давай в дерюгу дитя да пойдём в лес. Опять он ругается. А тут уже немцы идут. Дак я ему и говорю:
– Чёрта с два мы теперь с тобой удерём. Хоть теперь ты уже веди мою эту донечку!
А она хорошая была, уже семь классов кончила.
– Куда вон люди удирают – туда и ты!
Он, правда, – за неё, и пошли они.
А теперь – откуда уже немцы взялись! – обняли нас кругом. Вот тебе ты и удрал!.. Полицейский зовёт его. Он вернулся, дак они его тут во дворе и застрелили. Он идёт этак вот во двор, а я кричу:
– А боже мой! А куда ж ты? А удирал бы ты, дак холеру б они в тебя попали.
Сама себе уже, не ему. Сначала его, а потом мою доньку, дак я – ох! Нехай же они мне в плечи, а не в глаза!.. Два мальчика: одному четыре года, а другому шесть. Они бегут за мной. А уже немец… Это бабы, которые потом рассказывали: «За тобою, Парася, дети бежали!..»
А они меня, немцы, – вот и так, пуля та вот и так, господи родненький, уже и ранили меня, дак летит кровь… И как я виляла тогда! И кто мне дал бежать не прямо, а всё виляю, виляю!.. И не убили. Там у нас, дальше, копань[24], дак я в ту копань упала. Дак они, паразиты, туда и не пошли. А я в грязи лежу. А они думали, что уже убили. А я потом встала, мокрая, и пошла. Пошла и говорю: «Боже мой, боже, где ж мои сынки?» А у меня ещё три хлопца, дак этот, старший, коров пас, а младшие – свиней. Дак я им говорила, как ещё живые были все: «Гоните, детки, а то немцы поберут. И поросят побьют, и свинью». Дак они уже и погнали. И пришла я к ним. А я ж не знала, где те дети в лесу. Но вот ведь привело меня, – вот они сидят в лесу под кочками, накрылись, когда я пришла.
– Вот, сынки мои родные, да убили ж и батьку, да убили ж и Любку, да убили ж и Ваньку, да и Кольку убили!
Дак они:
– Ох, мамка, добре, хоть что ты живая.
Одному было восемь, другому было десять, а третьему, что теперь у него кирпичный дом, восемнадцать было. Ну, добре. А потом уже и было… Э-э-эх, если бы это всё рассказал, дак господь милый!..
Мне уже семьдесят второй год. Если по хозяину – то Параска Ивановна Луцкая, а если по отцу – то Скакун…»
Было это в деревне Первомайск Речицкого района Гомельской области.
Старая, больная, с простреленным на том поле лицом, женщина кончила рассказывать и снова жалуется на непослушного мужа, что вот так погиб, на то, что аж до Москвы немец дошёл, на невестку и сына, которые её попрекают, что живёт в этой старой хатке одна и не хочет к ним перейти – в кирпичный. И всё это говорится с такой усмешкой на одноглазом лице (глаз вытек от ранения), и таким голосом, такими словами, что невольно представляешь: «Ну, вот, я бежала, обо всём, обо всех забыв от ужаса, а никуда же я не убежала, всё оно продолжается – во мне! Догнала старость, догоняет смерть…»
Новые, иные лица, имена, голоса, судьбы. И вдруг снова – та же горечь на самом дне рассказа. Уже новая семья у человека, дети, их чаще всего ровно столько же, сколько убили, и всё есть, что требуется живому, но вдруг после рассказа вырвется: «Осталась я, а зачем? После того?..»