Эпизод, о котором хочу рассказать, повторялся довольно часто почти по одному и тому же сценарию. В столкновении "силы" и "бесправия", как можно было бы этот конфликт квалифицировать, не всегда одерживала верх "сила", хотя "бесправие" рисковало всегда несоизмеримо большим.
Когда выдавалась на нашем участке минута-другая затишья, Нечипуренко из щепы, веточек, моха раздувал небольшой костерок и ставил на него жестяную консервную банку с водой, чтобы попить кипяточку, погреться им. А если удавалось когда не съесть утром целиком всю пайку, то и пожевать хлебушка.
Только настраивал костерок Нечипуренко, как, точно из-под земли, являлся Сабиров. Нечипуренко, колдовавший над костерком, при виде Сабирова с места не двигался, не выказывал беспокойства, он ждал, когда закипит вода, но из-под мохнатых бровей зорко следил за каждым движением десятника.
Сабиров подскакивал с крюком:
- Гасай костер! Кому сказал - И норовил сапогом костерок разбросать, но главное - скинуть банку. Однако, с какой бы стороны он к костру ни подскакивал, всегда натыкался на твердую руку-граблю Нечипуренки.
-Что? Умный, билят?! - взрывался Сабиров. - Я тебе, билят, покажу- умный! Шибко граманный, билят!
- Чого ты, юрка, шумишь, шебутисся? - пытался погасить конфликт Нечипур. - Совесть в тэбэ е?
- Шибко умный, билят! - распалялся Сабиров. - Шибко граманный! Я тебе покажу, билят, умный. Ты будешь у меня, билят, граманный!
- Шо ты мэнэ усе лякаешь? Ты мэнэ, юрка, не лякай, - выговаривал Нечипуренко, одновременно защищая свой костерок. - Ты мэнэ не лякай! Бо я вже ляканый!
Иногда Степан успевал снять с костра закипевшую банку своими черными омозолевшими пальцами и уносил ее подальше, к опрокинутой вагонетке. Иногда горному мастеру, товарищу Сабирову удавалось банку с костра сбить и костерок затоптать. Тогда его пестрые русско-узбекские ругательства звучали победно и торжествующе. И долго еще потом замирали вдали.
Так продолжалось до зимы 1939-1940 годов, когда Сабирова перевели на соседний участок начальником смены.
Я называл тогда эти схватки, эти турниры беседой двух представителей - народа и власти.
Нечипуренко на мои остроты не реагировал. Посмеивался только Александр Иванович Ковинька, украинский сатирик и юморист. Он был во второй паре откатчиков. Осторожно посмеивался Ковинька, опасливо оглядываясь по сторонам - нет ли свидетелей поблизости, не дай бог!
- Ох! - говорил он, поеживаясь от страха и удовольствия, - Ох, ме-ди-цинь-ска ма-лю-точ-ка! Опасны тые шуточки. Чрез-вы-чай-но о-пас-ны!
Он говорил медленно, растягивая слова по слогам. И его большой рот складывался в тонкую полоску, обретая скорбное выражение.
КРИОГЕНЕ3
Прораб Иван Иванович Мисюра, договорник встречал лицом к лицу свою первую колымскую зиму, которая весьма своенравна и требует к себе уважительного отношения.
Аборигенам Крайнего Севера, обладая собственной метеорологией, идущей из каменного века, и то не строят свои отношения с Природой на "ты". Аргонавты же, прибывшие к золотому руну под конвоем, от которых даже температура наружного воздуха, да и помещений, держалась в тайне, - искали и находили свои ориентиры в этом царстве стужи и снега. Так например, при температуре ниже сорока градусов по Цельсию во время дыхания, а вернее - при выдохе появляется нежный, но явственный звенящий шелест. Это выдыхаемый пар превращается в льдинки, а льдинки звенят, ударяя друг друга. При температуре близкой к минус пятидесяти и ниже образуется плотный туман, в котором иногда и на вытянутую руку предметы трудно различимы. В сильные морозы на лету замерзает плевок. Нам, встречавшим на Колыме не первую зиму, все это было известно, даваясь горькой наукой.
Иван же Иванович Мисюра, родившийся на Донбассе и оттуда завербовавшийся на три года, ничего этого не знал. Он открывал Север заново. В лагере его так и называли - "открыватель". Основания для этого были. На нашем участке имелись места с торфами большой мощности, в пять и более метров. Торфа - это пустая порода, прикрывающая собой золотоносный слой. Золото мыли летом, зимой вскрывали торфа и вывозили в отвал, готовя золотоносные пески к промывке. Мы били под экскаватор вертикальные бурки. С одной стороны наш полигон обрывался у прошлогодней выработки, глубина которой местами была более шести метров. Обходя нашу бригаду, прораб часто останавливался у края обрыва и писал вниз. Струя, замерзала на лету, внизу со звоном разбивалась о камни. И звон этот был различен по звуку и тону в зависимости от высоты падения, от характера струи. Все это Ивана Ивановича потрясало, лихорадило его воображение. Он вынимал из кармана полушубка блокнотик и что-то туда заносил, держа в зубах овчинную рукавицу. Иногда возьмет и плюнет вниз с обрыва и быстро считает: раз, два, три..., пока на лету замерзший плевок не стукнется о подошву карьера. Пытливый ум толкал его на все новые и новые опыты.
Нашей бригаде, работавшей в его смену, все это давало пищу для соленых острот и насмешек, хотя и сами-то мы были очень похожи на звонкие льдышки. И все же его опыты представляли для нас определенный интерес. Мы бросали работу и обступали прораба почтительным полукольцом. Восторженные наши возгласы одобряли его и ободряли. Он окидывал нас торжествующим взором и не гнал на рабочие места. Даже бригадир, очень деятельный и в присутствии начальства, не вмешивался. Иногда из полукруга на полшага вперед выступал Леша Инчагов, бывший лаборант какого-то института, и обращался к прорабу примерно так:
- Я, гражданин прораб, физик по специальности. Могу сказать вам уверенно, что в физике низких температур подобные явления (в науке они называются криогенезом) до сих пор не рассматривались и в мировой литературе нет на то никаких указаний. Вам, гражданин прораб, стоило бы написать монографию по результатам ваших наблюдений.
Прораб Мисюра не знал, правда, что означает слово монография и что опыты его называются криогенезом, однако чувства благодарности не был лишен, поскольку глубоко спрятанная лесть согревала его неравнодушное сердце. Он вынимал из кармана пачку папирос, вытаскивал из пачки одну папиросу и отдавал ее Леше Инчагову.
- Мерси! - говорил Леша и отступал на два шага назад, скрываясь за нашими спинами.
- Ну, а теперь за работу! - говорил прораб, делая руками движения, какими гусей загоняют во двор вечером. Мы же спешили за Лешей Инчаговым, устанавливая на ходу очередь на затяжку. И что самое удивительное во всем этом, учитывая крайний эгоизм доходяг - Леша Инчагов не выкуривал заработанную папиросу один, добрую половину ее он пускал по кругу.
Мисюра же на прииске пробыл недолго, не прижился. Вертухай и погоняйло из него не получался. Одни говорили, что с началом войны он подал заявление и уехал на фронт, другие уверяли, что он перешел на уголь и уехал в Аркагалу, где не было приискового ажиотажа, золотой лихорадки и где условия были для него привычнее.
ЛОШАДКА РОТНОГО
Когда гуманизм втаптывают в землю,
он прорастает колючей проволокой.
Как-то в одной официальной бумаге, то ли справке, запросе ли, ходатайстве я наткнулся на выражение "По встретившейся необходимости..." Этот шедевр канцелярского языка произвел на меня большое впечатление и потому сохранился в памяти.
Так вот, по встретившейся необходимости, применительно к решению кроссворда, я перелистывал географический атлас издания последних лет под редакцией А.А. Горелова и Л.Н. Месяцева.
Блуждая по верхним широтам карты, я набрел на знакомые населенные пункты и понял, что нахожусь в родной Магаданской области, колымско-индигирском крае. Тридцать пять лет, проведенных в этих местах - значительный кусок моей жизни, где было много плохого и немало хорошего.
По обе стороны Центральной Колымской трассы, протянувшейся от Магадана до Индигирки - это район первых золотых приисков, наиболее обжитая часть Колымы. Я внимательно перечитал два-три десятка названий, нанесенных на карту, и не без гордости и удивления обнаружил среди них Верхний Ат-Урях, еще в 1961 году переименованный в прииск имени Берзина. Каторжный прииск имени Горького и прииск Партизан - ровесники и соседи Верхнего Ат-Уряха - на карте не значились. Не значились прииски Одинокий, Туманный, Ветреный, Бурхала, штрафные прииски Джелгала и Скрытый, рудники Холодный, Кварцевый, Юбилейный, имени Лазо, имени Матросова, Бутугычаг, не было приисков Чай-Урьинской долины или долины Чай-Умри, как называли ее когда-то не без основания. Но Верхний Ат-Урях значился. Мои альма-матер и альма-патер, а точнее всего - крестный отец. Верхний Ат-Урях - мои "Детство, "Отрочество", "Юность", "Мои университеты"... А также - мое посвящение в люди.