С 1938-го по 42-й год дон Ковинька выражал юноше нескрываемую симпатию и даже нередко оставлял покурить. Он наделил юношу званием нежным и иронично-насмешливым — «медициньска ма-лю-точ-ка».
Прошли годы, и медициньска малюточка подросла, задубела и стала стариться. Между дел и забот выслужила в тридцать шесть рублей медицинскую пенсию, закончила заочный технический институт, еще раньше обзавелась семьей, да так и осталась на этой стылой земле.
Дорогой Александр Иванович! Я не надеюсь, что оставил в Вашей памяти столь же яркий след, как Вы в моей. Не в этом, собственно, дело. А в том, как радостно и празднично было мне узнать, что Вы живы и что еще поскрипывает Ваше насмешливое перо. Кстати, писатель Ковинька поминается мною в книге о лагере в главе «Неоконченные споры».
Счастлив буду, если Вы сочтете возможным черкнуть мне несколько слов о себе. Ваш Борис Лесняк».
Дата. Адрес.
Письмо это было послано в Полтаву на Полтавское отделение Союза писателей.
Ответа на него не пришло...
В справочнике Союза писателей СССР 1981 года Ковинька Александр Иванович значился. Указан и адрес. Но написать письмо еще раз почему-то острого желания уже не возникло.
ВАСЯ-ПАСЯ
Василий Павлович Станков — врач-отоларинголог — специалист по уху, горлу и носу, по годам давно перешагнувший за сорок, называл себя оперирующим лор-врачом. Статья у него была конечно, пятьдесят восьмая и срок «катушка» — десять лет. На Беличьей он появлялся время от времени, оставался недолго, не больше месяца, в лечебные дела больницы не вмешивался, был как бы на постое, да и увидели мы его впервые году в сорок четвертом или сорок пятом. Станков имел бесконвойное хождение на всей территории Севлага или СГПУ — Северного горнопромышленного управления. Одевался он в «вольные тряпки» ходил в хромовых сапогах, из которых вырастали диагоналевые бриджи. И рубашки на нем были «вольные»: в полоску и клеточку. Стригся он коротко, только на лоб спадал седеющий вихорок непослушных волос. Энергичный его подбородок редко был или казался свежевыбритым.
Хорошо знал Станкова заключенный хирург Траут Валентин Николаевич, знал по Эльгену, где вместе они работали. Он называл Станкова Васей-Пасей, это ласковое прозвище получил Василий Павлович на Эльгене. У Васи-Паси был сочный баритональный бас. Иногда по нашей просьбе он брал несколько аккордов и замолкал. А Траут (я жил с ним в одной кабинке при отделении) играл на мандолине, вернее, учился по цифровой системе. Помнится, он не до конца осилил «Светит месяц...» за два года, что работал на Беличьей. Но когда играл, старательно помогал губами и ничего в это время не слышал.
Про Васю-Пасю Траут говорил, что тот дружит со всеми домработницами начальства как управленческого, ягоднинского, так и приискового. Когда его вызывают к начальникам как единственного крупного специалиста в своей области, визит он всегда начинает с кухни, часто и заканчивает ею. Вася-Пася твердо придерживается годами выработанного правила — «Сначала Харч, потом Наука!» Не исключено, что он сам был и автором этой сентенции.
Вася-Пася непосредственно подчинялся начальнику санотдела Севлага и как консультант объезжал объекты Северного управления по вызовам и заявкам.
Помню, однажды привезли больного - с гнойным мастоидитом — воспалением сосцевидного отростка височной кости. После обследования пришли к заключению, что операция необходима. Я стал готовить операционную и соответствующий инструмент. Готовились и хирурги. Кто-то вдруг вспомнил, что видели на Беличьей Станкова. Возникла мысль предложить ему эту операцию. Должен сказать, что операция эта одна из самых сложных и ответственных в своей узкой области. Вася-Пася подумал и согласился. Начинал он операцию не очень уверенно. Ассистировал ему Траут, я давал эфирный наркоз. Траут готов был прийти Станкову на помощь в любую минуту или заменить его. Но руки Васи-Паси постепенно обретали уверенность, и операцию он довел до конца, отчего весьма вырос в наших глазах, Очевидно, ему давно не приходилось делать таких операций.
Несколько раз Вася-Пася появлялся на Беличьей и исчезал. И когда исчез окончательно, никто этого не заметил в своих трудовых буднях. В моей памяти самый яркий след Василий Павлович Станков оставил своим весьма прозаичным девизом:
«СНАЧАЛА ХАРЧ, ПОТОМ НАУКА!»
С ГОЛОВОЙ ГИТЛЕРА В ЧЕМОДАНЕ
Мы с женой смотрели в театре имени Станиславского на улице Горького спектакль «Стулья». Приехали задолго до начала и неторопливо разглядывали портреты актеров, развешанные на стенах. На втором этаже мы наткнулись на сценку из пьесы «Продавец дождя». Внизу была подпись: «Режиссер-постановщик народный артист РСФСР Л. Варпаховский». Мы сразу заговорили о нем, вспоминая, что в нашей жизни было связано с Леонидом Викторовичем.
С Варпаховским я познакомился на прииске «Верхний Ат-Урях» в 1943 году во время приезда в наш лагерь культбригады Севлага. Драматургом и администратором этого пестрого коллектива был Аркадий Школьник, недоучившийся студент, человек молодой, полный замыслов и весьма энергичный. Режиссером и художественным руководителем был Леонид Викторович Варпаховский.
Культбригада, этакий «крепостной» театр, кочуя из лагеря в лагерь, располагаясь на новом месте, всегда искала контакта с медиками как с наиболее просвещенной частью лагерной службы, а также носителями единственной гуманной профессии в этом подземном царстве. Артисты тянулись к нам, и мы отвечали им взаимностью. Я работал тогда фельдшером в хирургическом отделении лагерной больницы прииска «Верхний Ат-Урях».
В последующие годы с Л. В. мы тоже встречались главным образом в больнице Севлага на Беличьей.
Каждый лагерный административный район имел свой культурно-воспитательный отдел (КВО). Начальником КВО Севлага в начале сороковых годов был некто Фейгин, человек неглупый, грамотный и, очевидно, порядочный. Культбригада была его детищем.
Люди с такой статьей, как у Варпаховского, не могли попасть в культбригаду, не должны были по режимным соображениям. Однако Фейгин брал ответственность на себя. «Контриков» в культбригаде было много. Это и определяло ее культурный и профессиональный уровень. А что было делать?! Не с уголовниками же и рецидивистами нести в лагеря высокие идеалы социализма.
Фейгин был весьма либерален в отношениях со своей культ-бригадой. Очень часто он направлял артистов для отдыха и творческой подготовки в оздоровительный пункт лагеря, находившийся на Беличьей под присмотром и в ведении главного врача больницы. Нередко там бывал и Варпаховский. Он часто вечерами приходил в нашу кабинку, закуток при отделении, где мы жили с хирургом Борисом Семеновичем Коноваловым и где до позднего часа велись негромкие разговоры о жизни.
Каким мне запомнился Леонид Викторович? Сухоньким, изящным, небольшого роста, с красивым продолговатым лицом, мягким рисунком рта, открывавшим узкие ровные зубы. Мягкая интеллигентная улыбка и небольшие внимательные глаза. Хороший русский язык, которым он говорил, в те времена называли московским или языком Малого театра. Никаких лагерных словечек, никакого блатного жаргона, никаких междометий...
Он казался детски беспомощным, не приспособленным к жесткой жизненной прозе интеллигентом. И обладал способностью вызывать у людей, находящихся на лагерной службе, жгучее желание как-то, чем-то, в чем-то помочь ему. Так и я воспринимал его и тоже рад был оказать ему какую-нибудь услугу.
С детства я проявлял интерес к человеческим лицам, пытался разгадать, кого они представляют, кому служат, чему и как. Легко имитировал голоса, интонации, походки и судил по ним о характерах. Этот интерес я сохранил на всю жизнь.
Иногда я замечал, как добрые, растерянные глаза Леонида Викторовича вдруг на какое-то короткое время становились холодными, жесткими и отчужденными, и какое-то мгновение казалось, что перед тобой другой, не знакомый тебе человек. Но выражение это так быстро сменялось, что не давало впечатлению утвердиться. В такие моменты я подумывал, может быть, не так уж он беспомощен, как кажется, как все его принимают.