Леонид Викторович был человеком щедро одаренным, образованным, разносторонним. Он говорил о себе как о режиссере мейерхольдовской школы, был музыкален, знал театр и любил его.
В культбригаде у Л. В. был собственный выход, свой номер, который принес ему широкую популярность. Лагерный художник изготовил для него из папье-маше голову Гитлера — театральную куклу. Л. В. написал сатирические репризы и выступал с этой куклой на концертах. Номер назывался «С головой Гитлера в чемодане». Шла война, и его номер в программе был явно коронным.
Так с головой Гитлера в чемодане со ступени на ступень Л. В. дошел до культбригады Маглага. Начальником Маглага в то время была Александра Романовна Гридасова, первая женщина Магадана, жена начальника Дальстроя генерала Никишова, хозяина Колымы. Маглаговская труппа выступала в единственном в городе театре. «Крепостных» актеров приходили смотреть не только рядовые горожане, но и самое высокое начальство из руководства Дальстроя НКВД СССР. Силами труппы Маглага Варпаховский поставил в театре «Травиату» с Дусей Зискинд в заглавной роли.
Позже Дуся станет женой Варпаховского. Из лагеря она освободится раньше его и будет приезжать за пятьсот километров на попутных машинах в Ягодное, где в то время будет содержаться Л. В., чтобы с ним повидаться. А встречи их будут происходить в семи километрах от Ягодного, в доме главного врача больницы Севлага, комсомолки Нины Савоевой, человека прямого, своенравного и смелого до безрассудства, рисковавшей в то время и карьерой, и свободой, и жизнью, может быть.
Варпаховского в Магадане подстерегало и подстерегло еще одно тяжкое испытание. По доносу он был арестован, обвинен в антисоветской агитации и предан суду. От защиты на суде Варпаховский отказался, взял ее на себя. Вопреки логике жизни Варпаховского оправдали. Но все понимали, однако, что исход судилища решило лишь негласное вмешательство Гридасовой.
Когда Л. В. освободился, он женился на Дусе Зискинд и вместе с ней уехал в Усть-Омчуг, центральный поселок Тенькинского района. Там у них родилась дочь. Варпаховские покинули Колыму еще до реабилитации.
В начале января 1950 года мы с женой возвращались на Колыму с «материка» морем из первого моего после лагеря отпуска. В Магадане остановились в гостинице «Центральная». Проходя как-то по главной улице, я встретил Леонида Викторовича. Мы не виделись около пяти лет. Я обрадовался ему. Всегда он был мне симпатичен и вызывал живой интерес. Мы поздоровались. Но это был уже не тот Варпаховский, которого я помнил и знал по Беличьей и Верхнему Ат-Уряху. Он, как и я, уже был «вольняшкой», ставил пьесы в городском музыкально-драматическом театре. Имел успех. Движения его стали свободными и уверенными, суждения — жесткими. В тоне улавливался холодок, исчезли былые тепло и доверительность. Он спросил о Нине Владимировне. Я сказал, что она в гостинице. Мы поднялись в номер.
Жена приходу Варпаховского обрадовалась очень. Мы вспомнили прошлое, обменялись свежими впечатлениями бытия. Л. В. посидел у нас, сколько требует приличие, мы проводили его до выхода из гостиницы.
Встреча эта все же более была похожа на визит вежливости» нежели на встречу друзей или старых добрых знакомых хотя бы.
После этой встречи я много думал о Варпаховском, я утвердился в своем представлении о Л. В., пришел к убеждению и в нем пребываю, что этот одаренный художник, мужественный человек, артист до мозга костей, в экстремальных условиях лагеря поставил и сыграл свою лучшую в жизни роль — роль мягкого, потерянного и беспомощного интеллигента, которому всякий сытый и полусытый считал для себя обязательным хоть чем-то помочь. Роль его была трудной, спектакль — затянувшимся.
Думаю, эта роль сберегла ему жизнь. И что-то от роли этой в нем сохранилось, он с нею сжился и в последующей жизни де вышел из нее до конца. Ему, личности творческой, эта роль давала определенные преимущества, защищая его от прозы и гнетущих мелочей быта.
ДЕСНИЦА
«Я маленькая девочка
Играю и пою.
Я Сталина не видела,
Но я его люблю».
ПЕСЕНКА
Нет полной гармонии между монументами и людьми. История и литература — тому свидетели.
На главной аллее магаданского городского парка стояла бетонная статуя в хромовых сапогах. Ее рука, указывающая путь прогрессивному человечеству, была направлена в сторону сопки, под которой в тридцатые годы местный лагерь расположил свой просторный некрополь.
Человек, воплощенный в бетоне, умер, по официальным данным, 5 марта 1953 года.
То ли под влиянием классики («Каменный гость», «Медный всадник»), то ли по мотивам иного порядка во вторую ночь всесоюзного траура кто-то отбил у статуи руку. Бетон, замешанный некогда без большого усердия, рассыпался на куски, обнажив толстый рифленый железный прут, на котором держалась указующая десница. Форма рассыпалась, оголив содержание.
Граждане, еще оглушенные трагическим сообщением, еще не способные поверить в реальность случившегося, одни с тревогой, другие с надеждой в утренний час большого развода бежали в свои цехи и конторы.
Главная аллея парка, разделяющая огромный квартал пополам, в этот морозный рассветный час наполнилась гулом шагов, торопливый и сбивчивый ритм которых так живо перекликался с указом об уголовной ответственности за прогул и опоздание на работу. Совершенное ночью кощунство представило удивленному взору привычный, примелькавшийся образ как бы в новом, внутреннем свете. Весть о случившемся облетела город. Засуетились в верхах. Срочно был вызван, куда полагается, скульптор М. М. Ракитин, мирно отогревавший после войны и лагеря насквозь промерзшие кости в собственном домике на Марчеканском шоссе.
Ракитин ненавидел Учителя страстно, люто, самозабвенно, давно и открыто. Это было чувство оскорбленной посредственности к поправшему ее гению, великому и мудрому, а также лучшему другу физкультурников. Ракитин не скрывал своих негативных чувств к Учителю никогда и нигде, даже в БЕРЛАГЕу спецлагере для политических заключенных, постоянно рискуя продлить свой лагерный срок до плюс бесконечности.
Скульптору было предложено в течение ночи и остатка текущего дня восстановить разрушенную деталь монумента. Никогда еще жизнь, богатая драматическими ситуациями, не ставила перед ним столь острой альтернативы. А за спиной стояли дымящаяся от разрывов земля, плен, репатриация, этапы и транзитки, сторожевые вышки и предупредительные зоны, голод и белое безмолвие. На лбу, на спине и на правом колене еще чувствовалось присутствие пятизначного номера, а в домике на Марчеканском шоссе оставались в тревоге недавно приехавшие к нему из России жена и два вихрастых подростка.
Невероятное свершилось. На следующее утро, поблескивая матовым псевдобронзовым светом, тяжелая каменная рука, с коротко остриженными ногтями, твердо указывала человечеству прежний, единственно правильный путь.
Когда приятели Ракитина подтрунивали над его злоключением, он кисло кривился и вяло отбрехивался:
— Ничего, ничего... Все равно она скоро отсохнет. Эта рука, — говаривал он.
После XX съезда, в одну из глухих ночей памятника лучшему другу физкультурников не стало. Ракитин не спал эту ночь — он низвергал монументы.
Рассказал мне эту историю человек, близко знавший Ракитина. Пятнадцать лет спустя мы проходили главной аллеей парка. Когда мы поравнялись с памятником Владимиру Ильичу Ленину, мой спутник сказал:
— Помните, когда-то здесь стояла другая скульптура, — и рассказал о железобетонной деснице.
Ракитину довелось опрокидывать еще один монумент — стометровую бронзовую фигуру Сталина, установленную, в свое время у входа в Волго-Донской судоходный канал., Делал он это по поручению автора монумента, известного скульптора Евгения Вучетича. Вучетич знал, что лучше Ракитина никто этого поручения не выполнит. Он знал Ракитина. Жена Ракитина была сестрой Вучетича.