В шестидесятые годы Ракитин принял на себя основную тяжесть работ на Мамаевом кургане. Позже он высек из гранита и установил на Чукотке бюст Ленина. Памятник Билибину закончить он не успел. Михаил Матвеевич Ракитин умер от тяжелого недуга в 1966 году.
НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ
Год 1951-й для нас с женой был годом свободного выбора. После отпуска мы отказались вернуться в Сусуман на прежнюю работу и остались в Магадане. Нина Владимировна приняла больницу Маглага, я пошел работать в клиническую лабораторию Магаданской областной больницы. Жене предоставили жилье по месту работы, а я поселился в общежитии медицинских работников на Пролетарской, 48, в бывшем госпитале Колымполка.
В комнате, по числу коек, нас обитало девять человек: один врач, два молодых фармацевта из Баку, два фельдшера, два лаборанта с лагерным прошлым и маляр из ХОЗО Сануправления Иван Шварц.
Врач Яков Михайлович Уманский — очень пожилой человек, лысый, с возрастными пигментными пятнами на голове и лице, в старых довоенных очках с толстыми стеклами и с круглым животиком ниже пояса. Кровать Уманского стояла очень неудобно, хотя поменять место на более удобное он мог много раз. Кровать стояла у стены в проходе, образованном спинками других кроватей. И только тумбочка Уманского не стояла у изголовья, как у всех, а за спинкой кровати, что создавало определенные неудобства. Зато над тумбочкой висела двойная книжная полка, на которой стояли книги, преимущественно медицинские, и несколько разноязычных словарей. Рядом с тумбочкой была штепсельная розетка, а на тумбочке постоянно находились электроплитка, чайник и граненый стакан черно-бурого цвета от бесчисленных наслоений чайного пигмента. Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, Яков Михайлович пил очень крепкий чай. Мыть же стакан считал баловством и пижонством, поскольку не сомневался в его практической асептичности.
Яков Михайлович любил шахматы, был шахматистом сильным, но никогда не чурался слабых партнеров. Мне, например, давал фору слона, а иногда еще и пешку. Мог преспокойно обходиться и вовсе без партнера, разбирал шахматные партии в одиночестве.
Я не помню, чтобы он ходил в кино или гости, чтобы кто-нибудь навещал его в общежитии. Досуг не угнетал его. Свой досуг он заполнял решением задач по интегральному и дифференциальному исчислениям или решением шахматных задач.
Я. М. Уманский и И. Шварц в нашей комнате в некотором смысле были фигурами как бы полярными. Ивану Шварцу (он сам ограничивал себя именем) было лет пятьдесят тогда. Он был хорошим мастером своего дела, человеком мирным, незлобивым. Свои малярные кисти никогда не оставлял на работе или в подсобке, а приносил в общежитие на длинных шестах уже отмытыми и ставил в изголовье своей кровати.. Отношение к инструменту всегда говорит об уровне мастера. Шварц немного стеснялся своей малой грамотности, а говорил очень трудно, совмещая, как мне казалось, не один, а несколько разных акцентов. Мы, ребята сравнительно молодые и озорные, часто над ним подтрунивали.
В 1951 году Шварц женился, но из общежития ушел не сразу. Еще задолго до ухода он как-то вечером нам объявил:
— А я, ребята, узяу и зиниуся! Ей-Богу.
Это сообщение вызвало у всех живой интерес. Кто-то спросил:
— На ком ты женился, Иван?
— О! — воскликнул он. — Оцень ховошая зенцина. Ейный муз був повковник! — При этом Шварц поднимал палец вверх, обводя нас торжествующим взглядом. Даже спина его выпрямлялась в этот момент.
Жена полковника — это очень льстило ему. Может быть, в его глазах было главным достоинством невесты.
— Баба-то, поди, молодая? — спрашивал кто-нибудь.
— Зацем! Она отсидела за муза десять годоу. Оцень культувная зенцина. Из ей мозно вазговаивать на любую тему.
Последняя характеристика вызвала всеобщее оживление, потому что все мы знали его культурный потенциал, как теперь говорят, и запросы. А также круг тем, его волновавших.
Каждый раз, когда Шварц приходил домой после кино, ему всегда задавали одни и те же вопросы и получали неизменно одни и те же ответы.
— Смотвел я сецяс это кино. Ховошая кавтина! — замечал он.
— А как называется? — спрашивал кто-нибудь.
— Ну, я не помню там как... Ховошая кавтина. Оцень ховошая.
— Рассказал бы, про что хотя бы?
— Ховошая кавтина. Он... ницево, и она... ницево. Ховошая кавтина.
И добиться от него большего было невозможно. Обычно этот вопрос Шварцу задавал Валентин Петрович Жеманов, лаборант, бывший зэка, по возрасту — близкий Шварцу. Жеманов был человеком общительным, любил отвлеченные философские темы, научные термины. Он следил за своей внешностью: одевался опрятно, подбривал брови, румянил худые вялые щеки. Был неравнодушен к искусствам и несколько старомоден. В кино не пропускал ни одной картины. Будучи моим коллегой, на работе как-то рассказывал мне:
— Вчера, знаете, смотрел в «Горняке» фильм «Фиалка Монмартера». Неплохо поставлена, но очень много поют. Утомительно.
— Что, что вы смотрели? — переспросил я.
— «Фиалку Монмантеру», французскую оперу. Очень высокий камертон у них. Очень! Но смотреть можно. А вот недавно я попал на «Скандал в Клошмерле» — тоже французский — дикость какая-то, до неприличия. Я, знаете, ушел с середины. Если не видели — не советую.
А я этот блестящий комедийный фильм, в чем-то так перекликавшийся с нашей действительностью, смотрел два раза. И помню.
Таков был Жеманов В. П. И, как ни странно, он очень любил подкусывать Шварца, наслаждаясь своим духовным превосходством.
Аббас, один из бакинских аптекарей, работал в смену и утром любил поспать. Соседи по койке, уходя на работу рано, его будили. То в ухо подуют, то пятку пощекочут. Он шуток этих не принимал и от души взрывался.
— Зачем спать не пускаешь! Зачем спать не пускаешь! — кричал возмущенно и обиженный укрывался с головой одеялом.
Яков Михайлович никогда не принимал участия в розыгрышах. Он, глядя на всех нас, почесывал лысину и улыбался.
Случалось, что в комнате кто-нибудь крепко выражался, например, поминая мать, весьма популярную в нашем Отечестве. Однажды Яков Михайлович задумчиво произнес:
— Похоже, что это выражение берет начало из древнееврейского.
Мы были удивлены и обижены за посягательство на приоритет. Он взял листок бумаги и написал это выражение по-древнееврейски. Прочитал его вслух. Подумав немного, добавил:
— Похоже, что так.
Вряд ли это льстило его национальному самолюбию. Националистом он не был. Помню, в стране шла борьба за шахматную корону между Ботвинником, Смысловым и Бронштейном. Кто-то спросил Уманского, так, на подначку, кого бы из них он хотел увидеть победителем. Яков Михайлович ответил в тон вопросу:
— Ботвинника или Бронштейна. Мне все равно. Уманский работал паталогоанатомом в Магаданской областной больнице. Морг, секционная и кабинет врача находились в одном с медицинской лабораторией здании в разных его половинах.
Когда я поступил на работу в лабораторию, за мной закрепили старинный бронзовый цейсовский микроскоп и сказали, что этот микроскоп привез с собой из Москвы Яков Михайлович Уманский в надежде, что здесь, на Севере, сможет заниматься научной работой.
Много позже, когда Яков Михайлович уже ушел из жизни, вдруг выяснилось, что в его рабочем шкафу стоит микротом — прибор для гистологических срезов — могучее средство в диагностике. Сменившая Уманского молодая врач Р. И. Барсова решила заняться гистологией. Благо дело, одна из клинических лаборантов Нина Александровна Васильева до лагеря в Москве работала в производстве гистологических препаратов на предприятии, выпускавшем наглядные медицинские пособия. Микротом Уманского обрел вторую молодость и, возможно, служит и по сей день. А каким нужно было обладать мужеством и энтузиазмом, чтобы тащить на себе два тяжелых прибора в край вечной мерзлоты и непуганых куропаток.