Нас, аборигенов реального социализма, прошедших через тюрьмы, лагеря, повидавших дно жизни, очень удивляла и волновала непривычная европейская вежливость и сдержанность латышей (кого-то она, раздражала). Некоторые из них, здороваясь, прищелкивали каблуками кирзовых сапог или рваных ботинок:
И тут приходит на память горький и смешной случай. Я помогал Ленивцеву вести ранний утренний прием в амбулатории. Мы уже закончили прием и сняли халаты, когда в «амбуланс» зашел один парень. Он стоял и молча переминался с ноги на ногу, очевидно, подыскивая слова.
— Ты чего не на работе? — спросил его Григорий Михайлович. — Заболел, что ли?
— Ну как я думаю, то нет, — ответил он.
— Чего же ты пришел сюда?
— Ну как работать не можно.
— Почему не можно?
— Ну как кушать нет, то работать не можно.
— Правильно, — согласился Ленивцев, — иди в столовую.
— Ну как нету талоны, то кушать нельзя.
— Железная логика, — заметил Ленивцев. — А где же твои талоны?
— Ну, как я думаю, то талоны пиздил есть.
— Что-то не пойму я его, — обратился ко мне Ленивцев.
— Талоны у него украли, чего тут непонятного.
— А-а! — дошло до Ленивпеза, он потер нос. — Что с ним делать?
— Схожу я с ним к коменданту. Пошли, — сказал я парню.
Коменданта мы застали на месте. Я объяснил ему со всей выразительностью, что случилось, и высказал мысль: парень не виноват. И не свои его обокрали, а наша шобла. Конечно, работать голодным он не может и надо как-то ему помочь.
Комендант переводил заторможенный взгляд с меня на него и обратно, что-то соображая.
«Все вы сволочи и одного поля ягоды», — прочитал я в его глазах.
Комендант крякнул, встал с табуретки и сказал Янису или Андрису:
— Пошли в столовую!
Клопы
Я вспомнил анекдот из серии «армянское радио». Армянское радио спросило: «Почему клопы плоские?» Армянское радио ответило: «Потому, что мы на них спим». Перелистывая свои утинские страницы памяти, я вспомнил один эпизод, оставивший сильное, поражающее впечатление.
Лагерные бараки, в которые расквартировали латышей, не имели потолков в принятом смысле этого слова. Двухскатные крыши были из плотно уложенного лиственничного тонкомера, крытого поверх финской стружкой. В бараках стояли двухъярусные нары-вагонки, тоже из неошкуренного тонкомера и горбыля, давно и прочно обжитые клопами, сосавшими еще «ядовитую» кровь заключенных.
Трудно было сказать, кто чувствовал себя более хозяевами в этих бараках, клопы или люди. Разговоры о клопах, жалобы да них доходили до меня, но прямого отношения ко мне не имели. К тому времени в своей жизни я уже встречался с клопами и кормил их достаточно. Старая Москва, да, пожалуй, вся Россия знали их хорошо. Еще маркиз де Кюстин, описывая Россию 1839 года, детально на них останавливался.
Я работал в больнице и санинспекторские функции ко мне отношения не имели. Но однажды с Ленивцевым я пошел по баракам. Мало хорошего мы там увидели. Но самые острые и слезные жалобы были на клопов: они нарушали сон, лишали отдыха, и привыкнуть к ним не было никакой возможности. Ни окуривание серой, ни керосин, ни прошпаривание кипятком, ни вымораживание эффекта никакого не давали. Клопы только более ожесточались. Так казалось, по крайней мере.
Я перебирал в уме все средства от клопов, которые когда-либо встречал или слышал. Пришла на память далмацкая ромашка, или пиретрум. Я подумал, что вряд ли в послевоенный год на Колыме сыщется такой «деликатес», но не забыл.
Раз в месяц наш врачебный участок получал в Ягодном медикаменты в районной аптекобазе. Получение Ленивцев поручил мне, как самому молодому и достаточно энергичному в нашей медицинской епархии. Пиретрума я там не нашел. Когда-то я услышал, что на полпути от Утинки до Ягодного есть еще одна аптекобаза, оставшаяся от упраздненного Южного управления в Оротукане, бывшем районном центре. Туда я однажды наведался. Зав. базой по фамилии Тасс оказался симпатичным, приветливым человеком. Он сказал мне, что мы можем получать медикаменты и у него, если требования будут бухгалтерски оформлены. Я был очень обрадован этой находке и, прощаясь уже, спросил, нет ли у него случайно пиретрума.
— Хоть мешок бери, — сказал он.
Я вспомнил картонные коробочки по тридцать или пятьдесят граммов этого снадобья. И загорелся. Подумал, что УЗРК, добывающий золото пудами, не разорится, купив мешок пиретрума. Я решил поймать Тасса на слове:
— Беру мешок, — сказал я, — и в накладной распишусь сейчас, а требование пришлю почтой в ближайшие дни.
Мы поладили. Наш утинский шофер помог мне забросить в кузов мешок, и мы помчались домой. Пиретрум я выгрузил в амбулатории, которая находилась на территории бывшего лагеря.
Ленивцев скептически отнесся к моей находке, но возражений не высказал. Горя от нетерпения, на следующий день после обхода в больнице и перевязок я взял с собой одного из более активных и толковых дневальных и пошел с ним в «амбуланс». Мы набрали и принесли в барак ведро пиретрума и вдвоем (бригада работала в дневную смену), лазая по нарам, густо обсыпали порошком балки, стропила, стойки, нары, мне сейчас кажется, что и потолок, и стены.
Мы вышли из барака, пошатываясь, на свежий воздух, чтобы отдышаться и отряхнуться. Пиретрум ел глаза, и зудела потная кожа на открытых участках. Мы пошли в больницу, где имелась возможность обмыться. Мензурка спирта, которую я поднес своему соратнику, вызвала у него умиление и большую радость. Прощаясь, я сказал ему:
— Вернется с работы бригадир, не разрешай сметать с нар порошок
С утра следующего дня обычный распорядок больницы был явно нарушен. Сразу после подъема, когда бригады уже шли на завтрак, я мчался в экспериментальный барак поглядеть на плоды наших усилий. Дневальный стоял на улице и, похоже, ждал меня. Дверь барака была настежь открыта. Мы вошли в барак. То, что я не сразу увидел в слабо освещенном бараке, потрясло меня. Весь плохо сколоченный, грязный дощатый пол был сплошь покрыт ровным, тускло блестевшим коричневым налетом. Не видно было щелей. Когда я сделал первый шаг, почувствовал, что мой ботинок погружается во что-то, оказывающее сопротивление. На толщину подошвы, во всяком случае. Дневальный барака смотрел на меня, как на союзника, глазами победителя.
Весть о столь нерядовом событии вихрем облетела Стан. К бараку шли и бежали люди, чтобы поглазеть на чудо или опровергнуть бредовые слухи. Шли, как в цирк, зоопарк или кунсткамеру. «Вот она — диалектика, — думал я, — количество перешло в качество».
Твердо верящий в бессмертие клопов, я нервничал и торопил к полной и безоговорочной их ликвидации. За бараком был разведен костер, сдобренный соляркой. В него ссыпали сметаемых, выскребаемых кровопийцев.
Дальнейшая побарачная обработка проводилась уже на основании опыта. На какое-то время на Стане-Утином я стал лицом популярным.
Век живи, век учись!
Я уже говорил о непривычной для нас воспитанности и деликатности латышей. Я, например, не слышал из их уст всепобеждающего колымского мата, на коем изъяснялись все слои колымского общества, независимо от социального статуса. Все это, правда, не мешало латгальцам отстаивать свою независимости с оружием в руках, когда гитлеровская Германия давно уже подписала Акт о безоговорочной капитуляции...
Однажды я обратил внимание и в дальнейшем с интересом следил, системное ли это явление. Я имею в виду манеру, здороваясь при встрече, вынимать руки из карманов. Эта манера латышей мне очень понравилась, и я решил для себя впредь этому правилу следовать. А держать руки в карманах для большинства из нас было делом естественным, поскольку с рукавицами всегда дело обстояло плохо, а о перчатках или варежках и речи быть не могло.
Особенно красиво это получалось у Добулинша. Здороваясь, он как бы говорил всем своим видом: «Я с вами вежлив, но это нисколько не отражается на моей независимости». Был такой молодой человек. Он работал не на общих, а где-то в конторе. Осенью. 1946-го его освободили подчистую. Я как-то встретил его в добротном ратиновом пальто, в красивой шапке и с ярким шарфом на шее. При этой встрече он был особенно учтив, и лицо его сияло. Не сбавляя шага, он плавно, как шасси, выпустил руки из карманов (они были в перчатках), низко опустил голову в знак приветствия и быстро, как пружина, выпрямился. Я вспомнил слово «галантность» и засмеялся от приятности впечатления: «Какая галантность! И это на нашей-то почве, на датской...»