«Воля», «свобода» — абстрактные, эфемерные, условные понятия, скорее — литературные. Помню, о чем я мечтал в свои приисковые, забойные годы: «Освободиться! Уйти в тайгу, в безлюдье. И ничего мне не нужно там, кроме тепла очага и вволю черного хлеба, от пуза, сколько душа пожелает». А она очень желала черного, ржаного непропеченного хлеба. Вволю! От пуза!
По-разному складывалась жизнь перешагнувших тюрьму. Я на свою судьбу не могу жаловаться. Мне повезло. Через год после освобождения я женился на женщине, которой восхищался еще в лагере. И, может быть, женщину в ней разглядел позже, чем человека. Мы вырастили дочь, дали ей образование и обрели в ее лице друга. Я сменил белый медицинский халат на синий, уйдя на завод, и закончил заочный политехнический институт. Я был счастлив в семье, с уважением ко мне относились на работе. Но все же вне дома я всегда чувствовал себя человеком второго сорта у всех тяжелых дверей присутственных мест, во всем, что касалось социального статуса. До 1955 года в паспорте моем была записана «Статья 39 положения о паспортах» — волчий билет, грозное средство подавления личности. Самый захолустный милиционер или кадровик распознают вас как бывшего «врага народа», судимого по политической 58-й статье, с правом проживания лишь в местах весьма отдаленных. Эта каинова печать повседневно давала себя чувствовать. После реабилитации кое-что в нашей жизни изменилось к лучшему, но меченность наша никогда не забывалась властями. И время от времени нам давали это крепко почувствовать. Но и мы платили властям предержащим взаимной несимпатией. И чувство это было зрелым и выношенным. Повышенный интерес к нам тайной полиции не давал о себе забывать. Поэтому жизнь наполнилась постоянной настороженностью и опасливостью. И затаившийся в твоей крови страх время от времени давал грозные всплески.
В 1949 году я работал начальником санчасти комендантского лагеря в Сусумане. Шел на убыль четвертый год моей вольной жизни. Двенадцать лет я не видел родных, не покидал Колымы. Этот год в стране был нелегким годом, набирали темп рецидивы репрессий. Мы с женой надумали в этом году взять отпуск за много лет и провести его на «материке». Отдел кадров СГПУ, его начальник В. В. Тарасов и инспектор Л. Н. Долгова, не дожидаясь ответа на запрос в Магадан, помогли нам выехать, взяв на себя ответственность.
Можно понять мое волнение, когда я садился в самолет, уносящий меня с Колымы. Уже давно закончилась посадка, а самолет почему-то не поднимался. Дремавший во мне мой страх проснулся и заработал. Я решил, что вылет задерживается из-за меня. Ходили слухи, что нашего брата снимали даже с самолета. Заглядывали в самолет какие-то люди в военном и штатском, внимательно осматривали пассажиров и уходили. Мое нервное напряжение достигало предела. Глядя на меня, волновалась жена. Свободно вздохнул я, лишь когда самолет поднялся в небо.
Первую посадку самолет делал в Якутске. И все колымчане, не сговариваясь, бросились в аэропортовский ресторан, заказывая во всех видах картошку. Якутск — это был уже «материк». Сели за столик и мы с Ниной Владимировной. Теперь уже счастливые и веселые, молодые и здоровые, мы энергично принялись за еду. Нина Владимировна сидела спиной к двери, я — лицом. В какой-то миг я заметил: в дверь заглянул энкавэдэшник в форме, внимательно осмотрел зал и отошел от двери. У меня на душе стало тревожно. А когда он заглянул второй раз и посмотрел в нашу сторону, я был твердо уверен, что он ищет меня и ждет, когда я выйду. Есть я уже не мог. Ложка не лезла в рот, пища не глоталась. Мой личный, персональный страх вылез наружу и меня оседлал.
— Ты почему не ешь? — глянув на меня, удивилась жена.— Что случилось? Что с тобой?
Я сидел скованный и подавленный.
— Какой-то энкавэдэшник все время заглядывает... — сказал я.
— Поэтому ты не ешь? Плюнь на него. Нужен ты ему больно.
Сработал здоровый тюремный инстинкт: «Черт с ним! Что бы там ни было, а поесть никогда не лишне!» Страх был налицо, но здравый смысл и самолюбие требовали преодоления страха.
В 1952 году несколько знакомых врачей, освободившихся в 1945 и 1947 годах, были вновь арестованы. В воздухе запахло паленым. И впрямь стало очень тревожно. Вернувшись как-то домой во взвинченном от слухов настроении, я уничтожил в отсутствие жены копии ее отчетов по больнице Севлага за 1943 и 1944 годы. Этого малодушия она не может простить мне посей день. Страх заражает так же, как насморк. Это наблюдение Гете.
Первая моя работа на Магаданском механическом заводе была в котельной (химводоочистка). Начальником котельной был Борис Васильевич Логинов, фронтовик, офицер. После войны он завербовался в Дальстрой, но не пошел на лагерную работу, как многие фронтовики, а закончил четырехмесячные курсы теплотехников. С удивительной быстротой он разобрался в довольно сложном тепловом хозяйстве и чувствовал себя в нем, как дома. У нас с ним были хорошие деловые отношения. Однажды он остановил меня на заводском дворе и сказал:
— Ты знаешь, я сейчас иду из «хитрого дома», меня туда вызывали. Там тобой интересуются, имей в виду. Кстати, остерегайся такого-то. — Он назвал фамилию.
— Спасибо, — сказал я ему. — А насчет этого хмыря не беспокойся. Я его вычислил. Давно.
И опять окутали меня беспокойство, тревога и неуют. Это в расцвет хрущевской оттепели! После реабилитации. Прошла у «органов» растерянность, и все вернулось на круги своя.
Уже в конце шестидесятых дал я преподавательнице моей дочери почитать «Колымские рассказы» Шаламова в рукописи» А она сняла копии и послала в Саратов товарищу. А у товарища устроили «шмон» и нашли те рассказы. Бедную молодую женщину потянули к Галине Борисовне. Там она исписала добрый том показаний. Сказала, что рассказы Шаламова дал я и разрешил перепечатать. Потянули меня. Мне показали целую кипу изъятых у нее материалов и десятки листов ее признаний. Майор Тарасов Леонид Ильич с крупными желтыми зубами, гордившийся своим именем и отчеством, вел со мной не допрос, а как бы собеседование, часто уходя в сторону от основного вопроса. Я отвечал ему спокойно и уверенно. На один из вопросов я замедлил с ответом. Мне не понравилась сама постановка вопроса.
— Что растерялись, не знаете, что сказать! — возрадовался он.
— Ошибаетесь, — сказал я. — Я же знаю, с кем говорю.
Отвечать вам надо так, чтобы не дать возможности разночтениям и ложного толкования, Леонид Ильич. Таков мой опыт. — И я неторопливо сформулировал ответ.
Стул, на который предложил мне сесть Леонид Ильич, стоял рядом с тумбочкой, на которой безмолвствовал обыкновенный бытовой радиотрансляционный динамик. Я время от временив поглядывал на него и думал: неужели они слушают областную радиочепуху? У меня закралось некоторое подозрение. Во время нашей «беседы» зазвонил телефон и мой Ильич, молча выслушав, встал и сказал, что он ненадолго выйдет, и положил передо мной брошюрку по гражданской обороне, чтобы не было скучно. Когда он вышел, я снял с шеи кашне, с колен шапку и кинул на молчаливый динамик, у которого не было даже ручки громкости и включения.
Вернувшись минут через десять, Леонид Ильич сразу обратил внимание на перемены:
— Ну зачем же на тумбочку, вон вешалка, повесьте там.
И сел за стол писать. И долго писал. А дописав, прочитал мне написанное и предложил подписать.
От подписи я отказался, потому что пеструю нашу беседу он изобразил как допрос: вопрос—ответ, вопрос—ответ. Искажен был не только смысл моих слов, но и сами вопросы. Это я ему и высказал.
— Тогда запишем, что вы отказались от подписи.
— Я сам запишу, — сказал я и протянул руку за протоколом. Он дал мне последнюю страницу, исписанную до половины. На ней я изложил свои претензии. В это время открылась дверь, и в кабинет вошел начальник СПО — секретно-политического отдела. Я даже знал его фамилию. Он молча постоял несколько минут, пристально разглядывая меня своими оловянными глазами. И молча вышел.
Последнюю свою встречу с Галиной Борисовной я описал в главе «Прощальный визит».
Гэбэшные аттракционы долгого «застойного» периода заставляли держаться в постоянном напряжении и осмотрительности. Ленинградские и московские интеллигенты при беседах на острые темы у себя дома клали подушки на телефонные аппараты, полагая, что этим затрудняют подслушивание, или включали громкую музыку.