В декабре 1934 года, после убийства Кирова, по всему Ленинграду начались аресты. В институте, как выразился Макс Львович, началась «обработка» его личности. Его забросали самыми фантастическими, вымышленными обвинениями и исключили из партии. Позже те, кто его травил, тоже были исключены из партии, арестованы и осуждены.
Ко времени его исключения из партии была закончена совместная научная работа двух кафедр. Экспериментальную часть выполнил Пинхасик; клиническую — ассистент хирургической клиники Норман.
Утром 10 февраля 1935 года Макс Львович был арестован. Только много лет спустя он узнал, что Норман, его соавтор по научной работе, был еще и зав. секретным отделом института. И их общая научная работа была опубликована за одной подписью Нормана. Он был заинтересован в аресте Пинхасика и приложил к этому руку.
Через два часа после ареста М. Л. уже сидел в кабинете следователя. Тот был вежлив и доброжелателен. Перед ним лежало «дело» Пинхасика. Следователь вышел из кабинета, оставив «дело» раскрытым, что-то было подчеркнуто красным карандашом. М. Л. заглянул в раскрытые страницы. То был донос и подпись автора, студентки, которая, не поняв какой-то шутки М. Л.» углядев в ней крамолу, сочла своим патриотическим долгом сообщить в ГПУ.
Все поведение следователя говорило о том, что он не верит в серьезность доноса. Так никаких обвинений следователь М. Л. и не предъявил, ограничившись общими малозначащими разговорами. М. Л. поглядел на часы, встал и собирался уже уходить. Встал и следователь и, как бы извиняясь, произнес:
— Вы понимаете, что отвечаете морально за убийство Кирова.
— Не понимаю, — искренне удивился Макс Львович.
— Ну как же так? — удивился следователь.
Взаимное удивление закончилось ссылкой в Туруханский край на три года. В Ленинград М. Л. вернулся только в 1973 году.
В Туруханске Пинхасика поселили в двухкомнатной квартире, где до него отбывал ссылку профессор Войно-Ясенецкий. Стол, кровать на трех ножках и табурет — вся мебель. И на двух полках много серьезных медицинских книг.
Рассказывали, что уполномоченный НКВД вызвал к себе Войно-Ясенецкого. Тут следует сказать, что Войно-Ясенецкий помимо своего профессорского звания имел еще звание духовное и соответствующее облачение. Уполномоченный так обратился к нему:
— Слушай, поп! Сними все свои поповские доспехи, и мы тебя освободим от ссылки...
— Молодой человек, — ответил профессор, — это мои убеждения.
И отправили отца Луку в Курейку за полярный круг, где когда-то отбывал ссылку Сталин.
Рассказывали, что Войно-Ясенецкий перед операцией, входя в операционную, крестился.
В молодости Войно-Ясенецкий увлекался живописью, работал в области микрохирургии глаза. Ему принадлежит блестящая монография о гнойной хирургии. Между прочим, в 1956 году в Магадане я подарил эту книгу жене в день первого десятилетия нашего союза. Для нее, хирурга, этот подарок был дорогим.
В медицине имя Войно-Ясенецкого по сей день остается авторитетным. Что же касается теологии, отец Лука был избран членом синода русской православной церкви. В 1936 году Войно-Ясенецкий был отозван в Москву, позже награжден Сталинской премией Первой степени, назначен профессором кафедры хирургии Симферопольского медицинского института. Умер он в Симферополе в сане Архиепископа Крымского и Симферопольского.
Еще один эпизод из жизни Пинхасика, связанный с именем Войно-Ясенецкого. Для этого я должен забежать немного вперед.
После XX съезда КПСС, как выражается Макс Львович, его лишили звания «врага народа» и он обрел статус «старого большевика», ветерана партии и стал в Магадане обязательным членом бесконечных президиумов, чем-то вроде свадебного генерала.
Был в Магадане еще один «свадебный генерал» Левитин, в прошлом начальник политотдела на железной дороге, высокий, худой, с пышной шевелюрой седеющих волос, всегда в галифе, в сапогах. Используя рассказ Левитина о его лагерных мытарствах, инструктор отдела пропаганды обкома КПСС Иван Гарающенко написал повесть о коммунисте, прошедшем через весь ужас лагеря и сохранившем девственную чистоту партийной идейности. Писалась эта повесть впопыхах. Надо было спешить. Неровен час, вынырнет из лагерной клоаки какой-нибудь недобитый реабилитант со своими «Колымскими рассказами»! А так — тема «освещена», «Магадан откликнулся»! Можно было рапортовать. Повесть Гарающенко называлась «Прописан на Колыме», Магаданское книжное издательство, 1964 год, тираж 15000. Тема лагеря закрылась. Мне уже было отказано в публикации моих воспоминаний и в Магадане, и в Хабаровске под тем же предлогом.
Так два старых большевика и кочевали из президиума в президиум много лет.
Макс Львович рассказывал как-то:
«Как ветерана партии меня обычно приглашали на трибуну в дни демонстраций. В такие дни настроение бывало приподнятое. Идешь неторопливо по пустынной магаданской улице, оцепленной милицией и дружинниками. Никого не пропускают, а я иду с независимым видом мимо всех преград. Так однажды шел я к трибуне и что-то насвистывал, кажется, марш из «Кармен». Вдруг передо мной вырастает полковник милиции.
— Ваш пропуск.
С важным видом показываю квадратик зеленого цвета.
— Ваш паспорт!
Никогда раньше паспорта у меня не требовали, всегда безотказно срабатывала сила пропуска. Подаю паспорт с гордым видом, свой серпастый и молоткастый паспорт. Но полковник быстро выводит меня из благодушного настроения:
— А Лука что здесь делает? Здесь ему не место!
Я обомлел. В раскрытой красной паспортине во всем облачении черного монашества духовенства с большим белым крестом на черном фоне высокого клобука смотрел на меня Лука, Архиепископ Симферопольский и Крымский. Под фотографией напечатаны имя и звание. Архиепископ на фоне празднично убранной площади и обтянутой кумачом трибуны. Я успел только пробормотать:
— Это большой ученый...
Все это выглядело, как если бы сумасшедший внес в божий храм портрет Карла Маркса.
Полковник молча дал глазами понять, что могу пройти на трибуну. Интересно, что думал полковник МВД, глядя мне вслед.
Почему в паспорте оказалась фотография архиепископа? Почему коммунист такого высокого мнения о «попе»? Какой же этот священник ученый? Правда ли, что отец Лука — профессор Войно-Ясенецкий, автор труда по хирургии? Действительно ли он получил заслуженно Сталинскую премию Первой степени? На все эти вопросы, показав фотографию Войно-Ясенецкого, я хотел ответить молодому хирургу, с которым вечером предполагал встретиться.
В библиотеке Войно-Ясенецкого, отца Луки, Макс Львович обнаружил брошюрку, в которой были изложены азы лечебного гипноза. В свое время, под влиянием блистательных лекций Бехтерева, у Макса Львовича возникло желание овладеть техникой» методом лечебного гипноза. Он с предельным вниманием следил за каждым словом и движением знаменитого психиатра и невропатолога, но не был уверен, что сможет проделать то же самое» Теперь в Туруханске, прочтя брошюру, он подумал, что не так страшен черт...
Сторож больницы, человек уже немолодой, согласился, чтобы на нем провели сеанс гипноза. Он не чувствовал никаких недугов, но отказывать доктору не посмел. Человек этот оказался на удивление внушаемым. Быстро наступил глубокий гипнотический сон. Тут моего друга обуял панический страх: а что если он не сумеет вывести «больного» из транса?! Но, слава Богу, все обошлось благополучно.
В Туруханский обком партии поступила жалоба на ссыльного врача Пинхасика, который «изгаляется над больными», переливая им кровь из одного места в другое.
Пинхасика вызвали в райком. Секретарь сказал, что не собирается обвинять его в чем-либо заранее, веря, что это переливание целесообразно. Однако просит ему разъяснить действие этого лечебного метода. Секретарь слушал с полным вниманием и уважением к врачу, пока тот объяснял ему действие аутогемотерапии.
Весной 1937 года и секретарь райкома, и председатель райисполкома, и врач Пинхасик в трюме грузового парохода плыли из Владивостока в Магадан. По этому поводу весьма осведомленный поэт писал: