Однажды в Ленинграде я получил из Элисты срочную телеграмму:
«Дорогой Макс Львович, я тот самый Сянбельгин, которому вы спасли жизнь в суровые годы испытания тчк пришлю все свои книги и приглашаю вас к себе в гости Хасыр Сянбельгин».
ВАСИЛЬЕВ Павел Дмитриевич был одно время секретарем партийной организации 1-го ЛМИ. В личных беседах он меня обвинял в том, что я — молчальник, никогда не выступаю на собраниях о Китае. Я отвечал, что в чехарде, там происходящей, не разбираюсь...
Весной 1942 года, когда я только что обрел звание бывшего «врага народа», я приехал в Магадан на совещание врачей. Поселили нас в общежития. Утром возле умывальника, смотрю, стоит Павел Васильев. «Ну, Павел, поговорим о Китае?» — обратился я к нему. Ответ был краток: «Давай, Макс, не будем!».
О Васильеве я слышал следующее. Во время Кронштадтского мятежа Павел Дмитриевич был председателем горисполкома Кронштадта. Восставшие матросы приволокли его на собрание и потребовали отчитаться о своей работе перед ними. Васильев вошел на трибуну и, отчеканивая каждое слово, произнес: «Я отчитываюсь только перед Исполнительным Комитетом РСФСР». В это время в зал заседаний вошел приехавший только что из Москвы Калинин. Накал спал, и Васильев уцелел.
Очень прошу сообщить мне, почему Васильев назван был «симптомом двух кулаков?».
—————————
Здесь я считаю себя обязанным дать некоторые разъяснения. П. Д. Васильев, как и М. Л. Пинхасик, был в сороковые годы лечсанинспектором санотдела лагеря. Несмотря на то что в судьбах их было много схожего: оба врачи, работали в одном институте, оба угодили под колесо репрессий и после освобождения работали рядом, — людьми они были в высшей степени несхожими. Эта несхожесть уже проглядывает и в краткой обмолвке о Васильеве в письме Макса Львовича.
Не Васильева называли «симптомом», а симптом называли именем Васильева. Ранее где-то я уже об этом говорил, мне кажется.
Физическое, мышечное истощение человека, в блокаду получившее название — «алиментарная дистрофия», было главным нашим несчастьем и основной причиной высокой смертности в лагере.
При РФИ — резком физическом истощении последними тают ягодичные мышцы. И там, где привычна глазу округлость, образуется впадина, ниша, ограниченная с боков выступающими седалищиными буграми тазовых костей. Ёот, по указаниям лечинспектора Васильева, с такой формой истощения можно было арестанта освобождать от работы, класть в стационар или оздоровительные пункты, всякие там ОП или ОПП, если между седалищными буграми помещались сложенные вместе два кулака. Этот симптом получил название «симптома двух кулаков» или «симптома Васильева». Сформулировали его лагерные медики и произносили с горькой иронией.
Вот такую геростратову славу оставил о себе Павел Дмитриевич Васильев. Наверное, были для этого основания.
Рецидивы
Ветеран партии, старый большевик, реликтовое явление для магаданской областной партийной организации — Макс Львович Пинхасик не чувствовал себя равным среди равных. Время от времени ему давали понять, что его «темное» прошлое не забыто, несмотря на все реабилитации.
Ощущение вторичности, своей гражданской второсортности испытывали все прошедшие через горнило лагерей и тюрем, чудом, один из ста, сохранившие жизнь. Лишь самые толстокожие, беспринципные и угодливые могли не замечать этого или делали вид, что к ним сие не относится. Эту ущербность гражданскую, юридическую неполноценность ничто не могло обелить. Можно было работать за десятерых, честно, увлеченно и бескорыстно, — ваше досье оставалось все на той же меченой полке.
Вспоминаю одну встречу с Максом Львовичем в Магадане в конце шестидесятых примерно. Встретились мы на улице.
— Что вид такой кислый? — спросил я его.
— Да, есть немного, — сказал он, поморщившись, как от зубной боли. — Один тип испортил мне вчера настроение. Было расширенное партийное собрание в обкоме профсоюза. В зале холодина собачья, деревянные полированные стулья настывшие. Я вынул из кармана газету и подложил под себя. Сосед кашлянул, завертелся на стуле и говорит: «Что это вы, товарищ Пинхасик, вождю партии на лицо садитесь? Не хорошо как-то получается».
Я быстро встал, как школьник. Посмотрел на газету: и впрямь портрет героя Малой Земли. В этот момент я почувствовал, как что-то липкое, гадливое заполняет меня. На какое-то мгновение я растерялся. Но на мгновение только. Я перевернул газету так, что портрет оказался внутри и снова сел. Сосед, мой «партайгеноссе», смотрел на меня холодными недружелюбными глазами. И читал я в них: «Сколько волка ни корми...»
— Не расстраивайтесь, — говорю я ему. — Ничего страшного не случилось. Вы же знаете, в нашей большой стране газета проживает несколько жизней, в том числе — весьма утилитарных/
Он укоризненно покачал головой и повернул свой внимательный взор в сторону президиума.
— Вот, второй день не могу освободиться от неприятного чувства.
Двадцать лет спустя, уже в Ленинграде, на каком-то собрании старых большевиков ему снова довольно прозрачно напомнили о его очевидной неполноценности... Посмеивается Ай-Пинхас, шутит:
— Вот так и живем.
Макс Львович Пинхасик — один из немногих людей, прочно вошедших в мою жизнь. Всегда он был и остается для меня образцом нравственной чистоты, чувства долга, человеком свободной, независимой мысли, душевной полноты, бескорыстия и человечности,
Мой рассказ о нем и бегл, и сумбурен. Я повествую о человека при его жизни. Он вправе судить меня за вторжение в его биографию, за возможные (надеюсь, небольшие!) неточности. Не всегда мне удавалось записывать услышанное от него в тот же день.
Надеюсь на добрый, немстительный характер моего друга и никогда не оставляющее его чувство юмора. Я люблю этого скромного и очень сдержанного человека всем сердцем. И плачу украдкой, как в детстве, когда у него горе.
ВАРЛАМ ТИХОНОВИЧ ШАЛАМОВ
Этот человек обладал редкой особенностью: один глаз его был близоруким, другой — дальнозорким. Он способен был видеть мир вблизи и на расстоянии одновременно. И запоминать. Память у него была удивительная. Он помнил множество исторических событий, мелких бытовых фактов, лиц, фамилий, имен, жизненных историй, когда-либо услышанных.
В. Т. Шаламов родился в Вологде в 1907 году. Он никогда не говорил, но у меня сложилось представление, что он родился и вырос в семье священнослужителя или в семье очень религиозной. Он до тонкостей знал православие, его историю, обычаи, обряды и праздники. Он не был лишен предрассудков и суеверий. Верил в хиромантию, например, и сам гадал по руке. О своем суеверии он не раз говорил и в стихах, и в прозе. Одновременно он был хорошо образован, начитан и до самозабвения любил и знал поэзию. Все это уживалось в нем без заметных конфликтов.
Мы познакомились с ним ранней весной 1944 года, когда солнышко стало уже пригревать и ходячие больные, пододевшись, выходили на крылечки и завалинки своих отделений.
В центральной больнице Севлага, в семи километрах от поселка Ягодное, центра Северного горнопромышленного района, я работал фельдшером двух хирургических отделений, чистого и гнойного, был операционным братом двух операционных, ведал станцией переливания крови и урывками организовывал клиническую лабораторию, которой в больнице не было. Свои функции я выполнял ежедневно, круглосуточно и без выходных дней. Прошло сравнительно мало времени, как я вырвался из забоя и был непомерно счастлив, обретя работу, которой собирался посвятить свою жизнь, а кроме того, обретал надежду эту жизнь сохранить. Помещение под лабораторию было отведено во втором терапевтическом отделении, где с диагнозом алиментарная дистрофия и полиавитаминоз находился Шаламов уже несколько месяцев.
Шла война. Золотые прииски Колымы были для страны «цехом номер один», и само золото называлось тогда «металлом номер один». Фронту нужны были солдаты, приискам — рабочая сила. Это было время, когда колымские лагеря уже не пополнялись столь щедро, как прежде, в довоенное время. Пополнение лагерей с фронта еще не началось, не началось пополнения пленными и репатриированными. По этой причине восстановлению рабочей силы в лагерях стали придавать большое значение.