Лагерная колымская частушка начинается словами: «Колыма ты, Колыма, чудная планета!..» Чудеса в повествовании Гинзбург начинаются с высадки на колымский берег бухты Нагаева. С парохода «Джурма» (в трюме которого привезли и меня) она попадает в больницу Маглага. Врач Клименко, жена следователя НКВД, ежедневно приносит ей «из дома вареную курицу и другие калорийные продукты» (1939 год! Магадан). Трогательно, конечно, но слишком неправдоподобно. В течение более двух месяцев нахождения в больнице у Е. С. прошли «истощение и цинга». Где она успела их обрести еще до лагеря?
Представим себе лагерный больничный барак 1939 года. В помещении не менее двадцати-тридцати больных. Одной из •больных — «врагу народа», «троцкисте» — врач, жена следователя НКВД, ежедневно приносит вареную курицу. И та съедает ее на глазах всего честного народа, среди которых добрая половина блатнячек (иначе и быть не может)... Невероятно! Ирреально! В то время в пригородном совхозе «Дукча» еще не было птицефермы. В магазинах не было свежего мяса. Картофель, лук, капусту, свеклу привозили с материка в сушеном виде.
После больницы, за 10 дней работы на «мелиорации», по словам Е. С., она превратилась в полную доходягу. «Вновь открылись язвы на ногах». Вскоре ее перевели в мужской ОЛП и определили в столовую. Помогла дружба с «силачом Рудольфом Круминыпем, реабилитированным латышом». «Не поддавшись» заведующему столовой Ахмету, она была 4-го апреля 1940 года отправлена в совхоз «Эльген», самый большой на Колыме женский лагерь. Спасение принес ей заключенный врач Петухов, знавший ее первого мужа доктора Федорова по Ленинграду. Он устроил Е. С. в эльгенский деткомбинат. Работала нянечкой: носила с кухни воду, кастрюли с пищей, кормила детей, умывала, меняла им штанишки, мыла, скоблила полы.
«Врач Петухов посоветовал перевести меня как «культурную сестру» к больным грудникам. Взялся сам меня проинструктировать. Н е с к о л ь к о дней (разрядка моя — Б. Л.) я ходила в больницу Заключенных, где работал Петухов, и он в спешном порядке обучал меня всему... Научилась ставить банки и делать инъекции. Даже внутривенные вливания. Вернулась в деткомбинат «законченной медперсоной», ободряемая похвалами Петухова». За несколько дней! Шаламову для этого потребовалось восемь месяцев напряженного труда на фельдшерских курсах. А тут внутривенные грудникам...
В главе «Добродетель торжествует» Е. С. рассказывает: «Все эти дерзновенные мечты осуществились. По вечерам в амбулатории центральной эльгенской зоны потрескивает глиняный подтопок. И халат у меня чистый. И топчан с двумя бязевыми простынями в бараке обслуги.
...Но все это ничуть не касается того манекена, который теперь существует под моим именем. Разве это я? Разве я еще могу быть живой после того, как свершилась надо мной самая страшная моя кара? После того, как погиб мой сын, мой первенец, мое второе я?
Это сорок четвертый. Предчувствовала... Заклинала... «Господи, да минует... Пусть любая другая чаша, только не эта...» Не миновала.
...Ничего, никого мне в это время не жалко. Эгоизм страдания, наверное, более всеобъемлющ, чем себялюбие счастливых».
«Целый год длилась моя работа в амбулатории центральной зоны, до тех пор, пока...»
А где Таскан? В августе 1944 года Гинзбург была отправлена как больная на Беличью. Перед этим она выкрала из кармана начальницы лагеря письмо интимного содержания от вольнонаемного мужчины, адресованное ей, Гинзбург.
А Е. С. только что утверждала, что она на Таскане проработала год, и оттуда спецнарядом, как медицинская сестра, была переведена в больницу Севлага, на Беличью, в августе 1944-го» года! Чему же верить?
Очень показательно, как живописует Е. С. прибытие на Беличью и саму Беличью.
«На первый взгляд усадьба центральной больницы Севлага — Беличье — воспринималась, как дом отдыха или санаторий. Живописными группами поднимались на взгорье густые лиственницы. Дорожки между строениями были посыпаны гравием и расчищены. Даже клумбы здесь были. Клумбы, обложенные дерном. Но сама мысль, что здесь сажают цветы, вселяла какие-то странные надежды.
Два двухэтажных корпуса ослепили меня материковским видом. Остальные строения хоть и были привычного типа, все-таки резко отличались от того, к чему я привыкла на Эльгене и Таскане, чистотой и ухоженностью.
...Но вот наконец дом дирекции. Пушкин самолично доставил меня к начальнице, пред ее испытующие и грозные очи.., главврач центральной больницы Севлага. Но она являлась одновременно и начальником лагпункта.
...В момент, когда я предстала перед ее грозным ликом, она была еще в полном блеске величия...
— Отведите ее в туберкулезный, — сказала она Пушкину так, точно меня тут не было, — там и жить будет в кабине. Посуду отдельную. Предупредите: больные острозаразные. Пусть будет осторожна...
Эти гуманные слова главврач произнесла так оскорбительно, что мне вдруг захотелось заплакать... Я с тоской вспомнила вечерние чаепития у тасканского начальника Тимошкина, идиллические просветительные беседы с ним насчет вращения земного шара...»
Что можно сказать по поводу этой тирады?
Стояла больница не на взгорье, а на болотистом месте. Летом ходить можно было только по насыпанным и утрамбованным дорожкам. До конца 1943 года, пока не была построена новая больничная кухня, летом на кухню пройти можно было лишь по дощатому настилу. Как могли ослепить Е. С. «два двухэтажных корпуса», когда на Беличьей никогда двухэтажных строений не было! Никогда не было «дома дирекции». И дирекции не было. Кабинет главврача (и хирурга) находился в хирургическом отделении рядом с ординаторской, занимал площадь в четыре квадратных метра, где умещались стол, стул и маленькая этажерка.
Поскольку главврач обещала приютить и поддержать проштрафившуюся лагерницу, она попросила врача Каламбета перейти в филиал его отделения, а свою комнатку рядом с легочной палатой уступить прибывающей Гинзбург. Это было сделано заранее. По прибытии Е. С. несколько дней находилась в женской палате, не представленная пред «грозные кавказские очи».
Никогда на Беличьей не было туберкулезного отделения! ,Дом барачного типа с одной дверью посередине Делился на две больших палаты по 15—20 мест каждая. Между ними находились служебные помещения, раздаточная, ванная, туалет, ординаторская и две комнаты, примыкающие к палатам, где жили врач Каламбет и фельдшеры Лебедев и Синельников — грамотные, опытные фельдшеры. Слева от входа — палата сердечников, справа — пневмоников. В легочном отделении, а точнее — палате, преобладали пневмоники. Крупозное воспаление легких было бичом Колымы и лагеря. Попадали туда больные с плевритами различной природы, эмфизиматики, астматики. Если вдруг обнаруживался больной с подозрением на туберкулез, который подтверждался рентгенологически и лабораторно, такой больной отправлялся в больницу СВИТЛ, где было туберкулезное отделение. Там он актировался и по инвалидности освобождался из лагеря с выездом на материк.
С Гинзбруг провели собеседование, выявили, что ее опыт и знания не отвечают требованиям больницы. И по предложению Каламбета оставили при первом ТО для обучения. Там она недолго раздавала лекарства и мерила температуру больным.
В том Гинзбург была права, что с первого знакомства Главврач не пригласила ее к себе на чаепитие, чтобы удивляться вращению земного шара. Главврач жила при больнице и так же, как и все заключенные врачи и фельдшера, да и санитары, круглые сутки была на посту, участвуя во всех срочных и ночных операциях, совмещая труд хирурга с весьма непростыми хозяйственными и административными заботами. Никогда ни один из главврачей на Беличьей (Залагаева, Савоева, Волкова) де были одновременно начальниками лагпункта, да и лагпунктом больница не числилась. Все заключенные, работающие в больнице, находились на списочном составе комендантского ОЛПа в Ягодном, сухой паек на которых переводился в больницу.