А запах даурской лиственницы с тех пор пьянил и волновал меня с приходы каждой весны в течение тридцати пяти лет. Потому что на Крайнем Севере, на Колыме лиственница - если не единственное дерево, то уж главенствующее, во всяком случае!
ТЮМЕНЬ
Известны случаи, когда аргонавты следовали к золотому руну под конвоем.
1938-й. Скорбный, панихидный год. Год сомкнутых уст и закрытых дверей, год опущенных глаз и смятенных сердец, год тревоги и слез. Над землей тень Малюты Скуратова.
УСЛОН, ВИШЕРЛАГ, РЫБИНСКЛАГ, БАКАЛЛАГ, КАРГОПОЛЛАГ, СЕВВОСТЛАГ, СЕВУРАЛЛАГ, УХТИЖИМЛАГ, БАМЛАГ... — ГУЛАГ — новая непривычная география моей Родины.
Июль. Четыре часа пополудни. Бледно-голубое небо безоблачно. Солнце стоит высоко. Неподвижен раскаленный воздух. На четвертом пути нескончаемо длинный состав. Молчаливы черные железные ставни на окнах. И только в двух-трех вагонах за толстой решеткой окон пепельно-серые изможденные лица. На тормозных площадках разомлевшие от жары, потные конвоиры. На крышах первого и последнего вагонов — пулеметные гнезда.
Станция Тюмень. На гладком, посыпанном желтой дресвой перроне ни души. На длинном сером столбе большие черные мухи отливают нефтью. К вершине столба подвешен динамик. Величественная мелодия разливается по перрону, наплывает на поезд и поднимается к небу. Сочный голос неторопливо выводит:
Широка страна моя родная...
В нашем вагоне одно окно не закрыто. Я сижу на нарах, прижавшись к решетке лбом. Слова песни расплавленным свинцом вливаются в сердце и мозг. Стальная горячая лапа сжимает мне горло.
Рядом со мной дремлет с открытым ртом большой и нескладный Леня Штейнингер, участник одной из первых геологических экспедиций на Колыме. Кроме меня, в теплушке тридцать семь человек. Я перевожу изумленный взгляд с одного лица на другое. Но вижу только застывшее выражение жажды, тоски и обреченности.
В дальнем темном углу — худой полуголый старик со строгим иконописным лицом, участник гражданской войны, боевой командир. Он, очевидно, давно за мной наблюдает. Вот я встречаюсь взглядом с его черными внимательными глазами.
— Не надо, — тихо говорит он, — не надо! Успокойся. Возьми себя в руки. Нужно быть мудрым.
Легко сказать, быть мудрым в двадцать лет...
На восток, на восток идут эшелоны. Принимай, Колыма! Колыма — край непуганых птиц, край несметных богатств, насмерть зажатых в ледяном кулаке, край пеллагры, цинги и неглубоких могил.
ЗАХАРЫ КУЗЬМИЧИ
СПРАВКА: "Захар Кузьмич" - это синоним дробной аббревиатуры - э/к или "зэка", то есть заключенный. Так примерно родилась "Галина Борисовна - синоним Государственной Безопасности.
Определение "Захар Кузьмич" широко ходило как среди заключенных, так и среди вольнонаемного состава и вообще на Колыме. Типичен та кой короткий диалог:
- А кто он? Договорник? - Да нет, из Захаров Кузьмичей. И освободившись, в своей среде мы долго еще называли себя и себе подобных Захарами Кузьмичами бывшими и потенциальными. А название это родилось в годы массовых репрессий и не в уголовной среде.
Блатные ни себя, ни нас так не называли. Себя они называли "людями": вор в законе - "человек", вор, нарушающий воровской закон - "сука". Простолюдина, осужденного по бытовой статье, называли "мужик", интеллигента: "Иван Иванович" или "педагуцала" от слова "педагог".
"Иван Иванович"- это "извините", "пожалуйста", "будьте добры"... Блатных от этих словесных деликатесов выворачивало наизнанку.
"Захара Кузьмича" придумали интеллигенты и распространили это звание без разбора и согласования на весь, пестрый до ряби в глазах, лагерный люд.
ВТОРАЯ РЕЧКА
Путь от Москвы до Владивостока в памяти запечатлелся ярче, зримее, чем знаменитая владивостокская пересылка - Вторая речка.
Я помню как из пересыльного корпуса Бутырской тюрьмы привезли нас на Окружную дорогу. Была летняя ночь. Нас завели на платформу, у которой стоял немой, с закрытыми дверями товарняк, и скомандовали: "Садись!" Мы опустились на корточки рядом со своими мешками, у кого они были. Нас окружили конвоиры с собаками. В таком положении нас продержали довольно долго. Ноги стали затекать. Собаки на натянутых повадках дышали прямо в лицо, и пошевелиться, изменить положение было боязно.
По сути, до самого Владивостока мы не знали куда нас везут. Только Леня Штейнингер догадывался, что везут нас, скорее всего, на Колыму. Тридцатипятилетний геолог бывал уже на Колыме в одной из первых геологических экспедиций и ничего хорошего не обещал нам, рассказывая нам о природе и климате этого края.
Нашему вагону, по сравнению со многими другими, повезло: два окна из четырех были открыты и приходились почти вровень с верхними нарами. Вместо стекол в окнах были стальные решетки и это обеспечивало приток свежего воздуха. Я оказался рядом с Леней, поэтому запомнил его фамилию, имя.
Остался в памяти один эпизод. Уже в последней трети пути, в каком-то сибирском или дальневосточном городе наш состав остановился у высокой платформы, с другой стороны которой стоял пассажирский состав.
По платформе сновали люди. Среди них было много китайцев. Их везли с Дальнего Востока, нас - на Дальний Восток. Люди проходили возле самого окна. Великое искушение охватило меня. Я придвинулся к решетке и, когда один из китайцев проходил мимо, по-китайски попросил его покурить. Он среагировал быстро - вынул из кармана пачку сигарет и сунул в окно.
В тот же миг конвоир с винтовкой, его нам не было видно, схватил китайца за рукав. Мы не узнали, чем кончилось задержание нашего благодетеля, так как тут же окно наше было прихлопнуто железной ставней и до конца пути его не открыли. Кто-то в вагоне ворчал на меня, что лишились второго окна сигареты все же мы поделили справедливо. Глава "Тюмень" об этом этапе.
Что сохранила память о Второй речке? Очень немного. Первое соприкосновение с уголовным миром. И это знакомство было в высшей степени неприятным. Июнь, жара. Огромная зона, поделенная на несколько внутренних зон. Всюду снуют, циркулируют по пояс голые бравые молодцы, тела которых расписаны татуировкой, начиная от пальцев рук. Наш барак был целиком заполнен "контриками". Блатные заходили в барак бесцеремонно, нагло, осматривали нас и наши "шмутки". Иногда обращались с каким-нибудь предложением, приценивались, прицеливались. Это были первые, еще безобидные соприкосновения.
В ожидании парохода ни на какие работы нас не гоняли. Скитаясь по пересылке, я очутился у ограды из колючей проволоки, за которой стояла женщина с белой косынкой на голове, опущенной до самых бровей. Мимо нее навстречу мне шел какой-то блатарь. Поравнявшись с ней, он что-то сказал. Слов его я не расслышал. Но то, что выплеснула женщина ему в ответ, потрясло меня. Я услышал столь изощренные ругательства, в существование которых не мог бы поверить. Я не представлял, что такие словосочетания возможны в великом русском языке. Потрясло же меня то, что исходило все это из уст ж е н щ и н ы.
Еще одно сильное ощущение испытал я на Второй речке. Как-то к концу дня когда смеркалось уже, с кем-то из москвичей я шел по зоне.
Вдруг я почувствовал, что слепну. И вряд ли смог бы вернуться в свой барак самостоятельно, окажись я один. Мне объяснили, что это "куриная слепота" - авитаминоз, недостаток витамина "А", и сильно пугаться не следует. На Колыме, как ни странно, это явление никогда не повторилось. Испуг мой тогда был сильным. Это чувство я не забыл.
И еще. Столкнулся я с одним загадочным явлением которое никогда более не встречал, о котором никогда ничего не слышал и, рассказывая людям многоопытным в лагерной жизни, не мог получить ответа на занимающий меня вопрос.
Это было на Второй речке. От скуки, от любопытства, от томительного ожидания отправки на Колыму, где рисовался нам здоровый физический труд на чистом воздухе, я забрел в тихое и глухое место за пэобразным, очевидно, административным строением. Моему взору представилась прямоугольная зеленая площадка, в центре которой стоял длинный деревянный столб. Вокруг этого столба, лицом к нему ровным кольцом стояло человек двадцать, может быть больше. То были уголовники, без ошибки всегда узнаваемые. Они занимались коллективной мастурбацией. Я застыл в изумлении и замешательстве при виде этого зрелища. Те, кто стоял лицом в мою сторону, смотрели на меня, не прекращая своего занятия. Когда до меня дошло, свидетелем чего я являюсь, мне захотелось попятиться. Решение пришло само и толкнуло меня в спину. Я отвел глаза и прошел мимо них неторопливым шагом десять или пятнадцать нескончаемых метров до поворота. Я шел под пристальными взглядами... И только повернув за угол, я ускорил шаг. Что это было ритуал, развлечение, тотализатор? Что? Кому бы я ни рассказал эту историю, слушали ее с явным недоверием. Я сердился.