Глава XXX
Когда мать узнала об убийстве Гемелла, она очень опечалилась и, приехав во дворец, потребовала свидания с Калигулой; он принял ее с угрюмым видом, так как чувствовал, что она будет его бранить. Мать сказала:
— Внук, могу я говорить с тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.
— Только не наедине, — ответил он. — Все, что ты хочешь сказать, можешь говорить при Макроне. Если это действительно так важно, я должен иметь свидетеля.
— Тогда я лучше помолчу. Это наши семейные дела, они не для ушей сына рабов. Отец этого молодчика был одним из моих виноградарей. Я продала его своему деверю за сорок пять золотых.
— Будь добра, сообщи мне без проволочек, о чем ты собиралась со мной говорить, и не оскорбляй моих приближенных. Не знаешь разве, что я могу всех на свете заставить делать по-моему?
— Ты не обрадуешься, когда это услышишь.
— Выкладывай.
— Как хочешь. Я пришла сказать, что убийство бедняжки Гемелла — бессмысленное и беспричинное преступление, и я отказываюсь от всех почестей, полученных из твоих, обагренных невинной кровью, рук.
Калигула рассмеялся и сказал Макрону:
— Я думаю, лучшее, что может сделать эта старая дама, это пойти домой, попросить нож у одного из своих виноградарей и перерезать себе голосовые связки.
Макрон:
— Я всегда советовал то же самое своей бабке, но старая ведьма не желала меня слушать.
Мать пришла ко мне.
— Я собираюсь уйти из жизни, Клавдий, — сказала она. — Все мои дела в порядке. Остались неуплаченными несколько мелких долгов, отдай их точно в срок. Не обижай челядь — они верно служили мне, все до одного. Мне жаль, что теперь некому будет присматривать за твоей дочкой; было бы неплохо, если бы ты снова женился и у нее была бы мать. Она хорошая девочка.
Я:
— Что? Ты хочешь убить себя? О, мать, не делай этого!
Она мрачно улыбнулась.
— Моя жизнь принадлежит мне, не так ли? С чего бы тебе отговаривать меня от того, что я задумала? Вряд ли ты будешь по мне скучать.
— Ты — моя мать, — сказал я. — У человека бывает всего одна мать.
— Я удивлена тем, что ты такой преданный сын. Я не была тебе очень любящей матерью. Кто мог этого от меня ожидать? Ты обманул все мои надежды — болезненный, слабый, робкий, придурковатый ребенок. Что ж, боги жестоко наказали меня за то, что я не уделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный Германик убит, бедные мои внуки Нерон, Друз и Гемелл — убиты, дочь мою Ливиллу я своими собственными руками наказала за ее чудовищные прегрешения — это было для меня тяжкой мукой, еще ни одна мать не испытывала таких мук, — все мои четыре внучки сбились с пути, а этот мерзкий богохульник Калигула… Но ты его переживешь. Ты, верно, и всемирный потоп переживешь.
В голосе ее, сперва спокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.
Я спросил:
— Мать, неужели даже сейчас у тебя не найдется для меня доброго слова? Разве я когда-нибудь сознательно обидел или ослушался тебя?
Но она пропустила мои слова мимо ушей.
— Я жестоко наказана, — повторила она. Затем сказала: — Я желаю, чтобы ты пришел ко мне через пять часов. К тому времени все будет готово. Я рассчитываю, что ты исполнишь положенный обряд. Я не хочу, чтобы ты присутствовал при моем последнем издыхании. Если я еще буду жива, когда ты придешь, подожди в передней, пока Брисеида тебя не позовет. Не сбейся, когда будешь произносить прощальное слово, с тебя станется. Все указания насчет похорон будут написаны. Ты будешь на них самым близким из моих родственников. Я не хочу никаких похвальных речей. Не забудь отрубить мне правую руку и сжечь ее отдельно, как положено при самоубийстве. И никаких благовоний в погребальном костре; так часто делают, хотя и вопреки закону, и я всегда считала это расточительством. Я отпускаю Палланта на волю, так что не забудь: в похоронной процессии он должен быть в шапке вольноотпущенника. Постарайся хоть раз в жизни довести церемонию до конца, ничего не перепутав.