Впереди – распахнутое пространство. Оттуда рядами идут волны, серые с синевой, беспрерывно, туго дует ветер, треплет выцветший, прокопченный, похожий на тряпку флаг на мачте. Держась за железную трубу ограждения, я усиленно принюхиваюсь, ожидая услышать воспетый в тысячах стихов и рассказов запах моря. Но ощущаю лишь необыкновенную свежесть – упругий, врывающийся в ноздри ноток воздуха, лишенный всяких запахов, почти стерильный, если не считать редко доносимых выхлопов из трубы. Но скоро и этот слабый запах теряется в мощном чистом дыхании океана.
Лишь только сейчас я сознаю, что до этого момента я не верил, что это произойдет. И вот оно свершилось, и я плыву. Я уже начал зарабатывать. За первый рейс Олег обещал заплатить мне, в случае успеха, пятьсот долларов, за второй – тысячу, а дальше – как сумею провернуться. Итак, полторы тысячи за два рейса минус расходы на авиабилет сюда и обратно (четыреста долларов), итого – тысяча сто долларов на руки. Тысяча сто долларов – это двадцать две моих месячных зарплаты!
«Турбидит» спокойно, неторопливо рассекает волны, пыхтит дымом. Работают двигатели, работает команда, стоит на мостике капитан. В каютах пассажиры, наверное, как и я, прикидывают возможную прибыль.
Ветер заметно крепчает, зато прочищается видимость, появляется справа над горизонтом холодноватое солнце, и море в той стороне делается словно отлитым из олова. Две фигуры, стоящие на палубе ниже, исчезают – ныряют в теплое нутро теплохода.
Волны вздымаются уже до уровня нижней палубы. Со звуком взорвавшейся бомбы, ударившись о борт, волна, словно опрокинувшись на спину, отваливает, сбивая другие волны. В головах у нее кипит и клубится пена. Грохот и шипение, клокотание и плеск сливаются в сплошную чудовищную какофонию. Теплоход уже не просто качает – его швыряет с боку на бок, нос и корма поочередно то взмывают вверх, то рушатся вниз. Палуба то проваливается под ногами, то напирает снизу, то кренится так, будто стремится стряхнуть меня в пучину.
Когда-то давно, в детских фантазиях, мне представлялось, что если судно, на котором я буду плыть, потерпит крушение, то уж я-то никак не утону. Я буду плыть, плыть и в конце концов приплыву же к какому-нибудь берегу. Сейчас, глядя вниз, где в провалах между волнами чернеет сама бездна, или вдаль, в пустынное, простирающееся за горизонт колышущееся пространство, я ощутил себя песчинкой, которую, очутись она за бортом, мгновенно поглотит любая из этих волн.
Я стою, потрясенный, оглушенный, позабыв обо всем – о заработке, о том, зачем я здесь и куда плыву. Чувствуя, как дрожит и сотрясается под ударами стихии железный корпус судна, не видя вокруг ничего, кроме неба и кипящего океана, я сознаю, что не только я – песчинка, но и «Турбидит» наш – микроб, затерявшийся в космическом хаосе.
Продрогший, с мокрым лицом и горько-соленым привкусом во рту (одна из волн дотянулась-таки до меня своей рассыпавшейся на брызги верхушкой), я вернулся в душную каюту. Там преспокойно сидел у столика Олег и что-то подсчитывал на калькуляторе.
– Если возьмем костюмы по девять и два и доллар за эти дни не подскочит, то прибыль по ним составит двадцать восемь процентов, – бормотал он как бы про себя. – Минус процент за кредит – остается восемнадцать, минус…
– Олег, какое у «Турбидита» водоизмещение? – спросил я, держась за край стола, чтобы не упасть.
– Хрен его знает. Я думаю, где-то две с половиной – три тысячи тонн.
Все-таки не такое уж маленькое судно, успокоил я себя. Наверное, такой шторм для него не особенно страшен…
– А сколько баллов шторм? – снова обратился я к приятелю.
– Какой это шторм? – мельком глянул в иллюминатор Олег. – Так, легкая болтанка. Балла четыре, не больше. Хотя меня и при такой укачивает.
ОКОРОЧКА
Почему-то еще до выхода в море я полагал, что меня укачивать не будет. Олег признавался, что его укачивает постоянно. Но есть же люди, которым плевать на качку, думал я. По крайней мере, я ни в автобусах, ни в самолетах никогда не испытывал каких-либо неприятных ощущений.
…Сперва мне захотелось лечь. Не просто захотелось, а все закричало внутри: лечь, лечь, лечь немедленно! Однако облегчения не последовало. Теперь все внутренности переваливались с боку на бок, перемешивались, точно волны у борта судна. Усугублялось это тем, что час назад я соблазнился и поглотил за обедом жирную куриную ногу (это были так называемые американские куриные окорочка), несомненно, нашпигованную при жизни всяческими стимуляторами роста, антибиотиками и прочей химией. Теперь эта ножка изводила меня. Судорожные и мучительные избавления от нее в гальюне мало что изменили. Казалось, я весь пропитался куриным жиром и запахом и сам превратился в окорочок. Лишь после неоднократных выходов на воздух, где я стоял, бессильно уронив голову, на раскачивающейся палубе, после сауны, куда меня, несмотря на сопротивление, затащил Олег, я постепенно пошел на поправку. Но за те несколько часов я возненавидел все окорочка на свете, и в первую очередь американские.