Кочан и правда превосходный, белоснежный, без единого черного пятнышка, что так похожи на плесень и есть почти на каждом кочане цветной капусты. Но Мод опускает руку, и кочан катится по прилавку рыночного лотка.
На что ей цветная капуста? Готовить она не собирается.
Магнус закуривает и смотрит на нее.
За весь день она ему и двух слов не сказала и даже не захотела зайти к нему в студию посмотреть новые эскизы. Что это — наказание? Он что-то не то сказал или сделал? Или она просто стыдится его, стыдится стоять на центральной площади Несшё рядом с человеком, которого все считают подлецом?
Он озирается, оглядывая людей вокруг, — смотрят ли на него? Но никто на него не смотрит, спешащие мимо жители Несшё не смотрят на него самым старательным образом.
Торстен сидит в вагоне метро, сунув руки в карманы, и разглядывает отражения пассажиров в черном окне. Станция «Уденплан». Его станция, ему надо вставать и выходить. Но он не встает, даже не шевелится, продолжая сидеть неподвижно, и ждет, пока двери снова закроются.
На пути из аэропорта в свой отель в Страсбурге Сиссела пишет указательным пальцем на запотевшем стекле машины, выводит одно-единственное слово, а потом опускает руку и взгляд и смотрит на свои черные перчатки. Таксист впереди склонился над рулем и, моргая, вглядывается в темноту.
Кого.
Стекло вновь туманится, и слова больше не видно.
Сверкер кричит. Но крика не слышно.
И не видно. Лицо не искажено, рот не превратился в черную дыру. Губы сомкнуты. Выражение серьезное и чуть печальное, но ничуть не более серьезное и не более печальное, чем можно ожидать.
Однако он кричит. Он заточен внутри собственного крика. Тот эхом отдается в черепе, грозя разорвать барабанные перепонки, он разбивает вдребезги и уничтожает все мысли в его голове.
Андреас сидит за учебником на кухне. В доме тишина.
… и первый
Снимаю с себя слой за слоем. Отрываю с мясом — до самой сердцевины.
Сперва Торстен. Потом правительство и политическая карьера. Потом Сверкер. Наконец — мой дом.
Остается последний пункт. Поставив машину у газетного киоска, бегу, пригнувшись под дождем, к почтовому ящику и засовываю в щель два конверта.
Есть. Все сделано.
На шоссе я жму на кнопку круиз-контроля и отключаюсь от всяческих мыслей, не помню больше, ни кто я, ни куда еду. Органная музыка заполняет салон, но я не сразу соображаю, что именно я слышу. Бах. Оригинальный вариант той музыкальной темы, которую Сверкер начал слушать еще тридцать лет тому назад.
Так что прощание все равно получилось долгим.
Не доезжая Норчёпинга, останавливаюсь на заправке. Дождь кончился, но дует ледяной ветер. Съежившись и дрожа, я на мгновение задумываюсь и забываю об осторожности. И тут же вижу их. Газетные заголовки. Поспешно отвожу глаза, но поздно. Несколько слов уже запечатлелось на сетчатке. ТАЙНА МИНИСТРА — МУЖ…
Прямо под заголовками лежат желтые сетки с дровами. Прекрасно. В дровяном сарае нет ни полена. Дом в Хестеруме не приспособлен для проживания инвалида, да и совместный дачный отпуск в последнее время был неактуален. Я лишь наведывалась туда время от времени проверить, не сорвало ли черепицу с крыши, не гниют ли оконные рамы. Так что открываю багажник, волоку мешок с дровами по асфальту и, со стоном приподняв, закидываю внутрь. Еще упаковку? Да. А может, и две.
Всякий раз, как я нагибаюсь за дровами, в поле зрения попадают черные буквы. Я зажмуриваюсь, но это не помогает. Слова никуда не деваются. Заходя внутрь магазинчика, чтобы расплатиться, я осторожно ощупываю взглядом пространство, определяя локализацию самих газет. Спустя какой-то миг вспыхивают слова СЕКСУАЛЬНЫХ УСЛУГ, но теперь я уже наготове: взгляд успевает ускользнуть прежде, чем весь заголовок полыхнет в глаза.
Девушка за прилавком не выказывает никаких признаков того, что узнала меня. Она сидит на табуретке, уткнувшись в женский журнал, и даже не замечает, что я стою и жду.
— Три упаковки дров, — говорю. — И бензин.
Девушка кивает и, смутно улыбаясь, набирает цифры на кассовом аппарате.
Всего в паре сотен метров — мотель. Поражаюсь — машина сама сворачивает с шоссе, заезжает на парковку и останавливается. Какое-то время я сижу неподвижно, уронив руки на руль, а потом взглядываю на запястье. Смотреть там не на что. Часы остались в ванной в Бромме.
Это не важно. Тело знает, что уже поздно. Нужно поспать.
В ресторане танцуют. Стою на красном ковре в фойе и смотрю в полумрак зала, видя, как взмывают руки и покачиваются бедра, как женщина в черной блузке припала щекой к чье-то груди в белой рубашке, как мужчина, прислонившись к барной стойке, почти благоговейно подносит бокал ко рту, как девушка, одиноко сидя за столиком, то включает лампу перед собой, то опять выключает, включит-выключит, включит-выключит, будто подает сигнал бедствия.