Ее голос сделался хриплым.
— Понятно.
Он склоняет голову набок.
— Я думал, ты это еще вчера поняла. На той парковке.
Мари покачивает головой, но ничего не говорит. Он не сводит с нее глаз.
— Я думал, тебе поэтому хотелось поговорить о прощении…
Мари покашливает. Пытается найти свой вдруг пропавший голос. Нащупать самое себя.
— Нет, — произносит она. — Я не хочу говорить о прощении.
Голос не просто хриплый. Он невнятный. Святоша сидит, по-прежнему наклонив голову набок.
— Из собственного опыта скажу — о том, что тяжело, лучше поговорить. Помогает.
Мари делает вдох. Что он себе вообразил? Как он смеет сидеть за ее столом и нести подобную пошлятину? Она поднимает бокал.
— А я скажу из моего собственного опыта — что лучше не соваться не в свое дело.
Он наморщил лоб, кажется, на самом деле удивился.
— Я что, обидел тебя?
— Да.
Он поднимает ложку.
— Суп изумительный.
Мари не шевелится.
— Спасибо. Но надеюсь, второго ты дожидаться не станешь.
Святоша по-прежнему морщит лоб, но продолжает есть.
— Что, настолько обиделась?
— Да.
Он пытается поймать ее взгляд.
— А чего ты ждала?
— В каком смысле?
— Ты что, всерьез считала, что вернешься в Несшё и никто ничего не вспомнит?
— Ничего я не считала. Просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
— И однако пригласила меня на ужин?
— Ты сам напросился.
Он чуть улыбается и поднимает бокал.
— Да, — он пригубил вина. — Пожалуй, что и так. А теперь выпил, так что не сразу смогу сесть за руль. Увы.
Глаза Мари сужаются. Но она молчит.
Святоша преспокойно продолжает есть, подбирает кусочком хлеба остатки, прежде чем встать, подойти к плите и снова наполнить тарелку. Как у себя дома, как на собственной кухне.
— Тебе вообще-то чего надо? — говорит Мари, когда он вновь усаживается за стол.
Он отрывает взгляд от тарелки.
— Поговорить с тобой.
Мари отводит глаза, смотрит в свою тарелку. В ней полно крошек, она раскрошила туда ломоть хлеба, даже не заметив. Суп превратился в кашу, но это не важно. Есть ей не хочется. Она выпрямляется и произносит, чеканя ледяным тоном:
— А я не хочу с тобой говорить. Особенно о Боге и прощении.
Святоша торопливо улыбается, продолжая хлебать суп.
— Понимаю. Только ты зря беспокоишься, я не испытываю особой потребности трепаться на эти темы. Я думал просто предложить обмен. Тебе — основы теологии, а мне — часть некоего опыта.
Дрожь прокатывается по позвоночнику, но Мари спокойно сцепляет руки на коленке.
— Опыта?
Святоша делает большой глоток вина и отвечает не сразу.
— Хочется понять, как это, — говорит он. — Что чувствует человек, когда убивает другого человека.
Сердце заходится, я вскакиваю с кровати, шаря руками в поисках опоры. Моргаю в темноте. Где я?
И увидев желтый свет фонарей на шоссе, вспоминаю. Я Мэри, а не Мари. Я в мотеле возле Норчёпинга. Падаю на кровать, включаю ночник и, обхватив себя руками, баюкаю себя, утешая.
Но ведь утешение нужно не только мне. Но и Мари.
Святоша наконец наелся, отодвинулся на несколько сантиметров от стола и, положив ногу на ногу, смотрит на дверь, наморщив лоб. Такое впечатление, что он кого-то ждет, хотя ждать ему, разумеется, некого. Он думает. Ждет своих собственных слов.
— Это роль, — говорит он. — Небольшая, но ответственная. У меня кинопроба на той неделе.
И поворачивается к Мари, та сидит молча и неподвижно по другую сторону стола, пальцы правой руки собирают крошки со скатерти. Святоша откашливается, вид у него вдруг делается умоляющий.
— Еще есть время. Но с этим важно не опоздать.
Голос Мари сходит на шепот.
— С чем?
— Со всем. С красивым выходом. Хорошо отработать роль — тогда получишь другие хорошие роли.
Он тянется к бутылке с вином, наполняет свой пустой бокал. Взгляд Мари отслеживает его движения.
— Я почти ничего не знаю об убийцах, — говорит он. — Только то, что видел по телику. Но хочется, чтобы убийца в этом фильме был живым человеком. Как ты. Хочется узнать, что именно происходит в человеке в тот момент, когда он решается убить.
Мари смаргивает. Горе поднимается из земли, словно столп, подминая все, мысли и чувства, кровь и потроха. Она не может дышать, ей нет больше места в собственном теле. Святоша, отпив вина, смотрит на нее. Его тощее лицо вдруг делается беззащитным.
— Господи, — произносит он. — Ты что, плачешь?
возможные терзания
Ночь. В доме на том берегу спит Мод, и снится ей вечер, давний вечер, и как ласточки расселись на телефонных проводах, словно ноты. Рядом с ней лежит Магнус и смотрит во мрак. Тревога не дает ему уснуть, заползает под кожу, от нее чешутся ладони и язык прилипает к небу. У тревоги есть имя и лицо.