— Ой, — произносит она, после чего выговаривает, с трудом шевеля распухшим языком, — надо торопиться.
Хороший предлог. Единственно приемлемый.
Возможно, именно ради него Мэри и согласилась войти в кабинет министров. Напряженная работа и сплошь исписанный ежедневник — эффективная защита от мира. Разумеется, она то и дело жалуется на плотный график, говорит, что мечтает иметь побольше времени для общения с людьми. Но это неправда. На самом деле она на что только не пойдет, лишь бы ускользнуть от собственной жизни.
Но удается не всегда. Сегодня утром в самолете у нее оказалось десятиминутное окно, впервые за много недель. Вначале она пролистала ежедневник и ужаснулась, что вылет в Бурунди запланирован на понедельник, после чего дважды перечитала свою речь и исправила одну орфографическую и одну логическую ошибку, после чего поняла, что дел у нее больше нет никаких. Не нужно читать никаких записок и материалов. Не нужно решать проблем. Не нужно беседовать с людьми. Об этом она позаботилась сама. Еще поднимаясь на борт самолета, она предусмотрительно отсела от Каролине, ее пресс-секретаря и неизменной сопровождающей, на несколько кресел. Во время трансатлантического перелета на прошлой неделе Каролине перебрала спиртного и впала в доверительность, и душещипательный рассказ о ее взаимоотношениях с любовником, в которых вот-вот наступит разрыв, привел Мэри в беспредельное раздражение. Нет у нее времени на сентиментальный треп. Она все-таки министр международного сотрудничества.
Но теперь она сидела в самолете, и впереди у нее было десять ничем не заполненных минут. За окном солнце освещало сплошной облачный покров, протянувшийся от горизонта до горизонта. Альбатрос, подумала она, но успела отогнать это слово раньше, чем осознала. Хотелось просто побыть в этом покое, предаться грезе, будто мира внизу больше не существует. Там нет больше ни бедности, ни насилия, ни темных проулков, ни женщин, научившихся презирать самое себя, ни мужчин, которым всегда и всего мало. Единственное, что есть, — это синее небо и бесконечность белых облаков. В следующий миг в ее мозгу вспыхнул образ — он, тот, каким был до инвалидной коляски и кислородного аппарата, высокий мужчина с изящной линией губ, четкими бровями и смеющимся взглядом. Тоска мясницким крюком вонзилась в спинной мозг, но посреди этой боли у нее на языке вдруг оказалось имя, оно лежало там, словно ягода или фруктовая долька, уже надкушенная и полная сладости, и Мэри поразилась, вдруг услышав, как сама выговаривает шепотом: Сверкер. Любимый мой. Сверкер.
А я кручусь в постели и зарываюсь головой в подушку. Не хочу делить с Мэри ее мысли и воспоминания, зажмуриваюсь — пусть этот час ее жизни протечет мимо меня. Вот теперь она входит в здание конференц-зала в сопровождении Пера. Он на нее не смотрит, он вообще ни разу не взглянул ей в глаза с самого ее прибытия. Может, это тоже наказание, может, он считает себя кем-то вроде заместителя Сверкера по секс-контролю, уполномоченным от имени мужа напоминать неверной жене о ее проступке.
По мраморному, в шашечку, полу они молча приближаются к официальным представителям принимающей стороны. Квадратный мужчина в темном костюме хватает Мэри за руку, и только через несколько секунд до нее доходит, что он — министр социального развития. Она так рада — наконец-то работа, наконец-то опять твердое, надежное безличие. И вот она улыбается, объясняя, что шведское правительство высоко оценивает предпринятые им инициативы по организации нынешней конференции. Ведь трафикинг, торговля живым товаром, говорит она и поправляет ремешок сумочки на плече, проблема не только тех стран и тех семей, что лишаются своих дочерей и сыновей, она в не меньшей мере предмет озабоченности и в странах, его импортирующих. Поскольку если европейцы считают для себя возможным покупать и продавать людей, то это сигнал, что с правами человека…
Блиц! Белая вспышка бьет по сетчатке, и Мэри теряет нить и на мгновение замирает, онемев и ослепнув, покуда квадратный крайне осторожно берет ее под локоть и поворачивает так, что теперь они стоят бок о бок и смотрят на фотографа. Это молодой парень в потертых джинсах и с волосами ежиком, он улыбается и что-то говорит на местном языке, снова щелкая блицем. На этот раз Мэри готова, но что толку? Потом еще с полминуты она не видит ничего, кроме белых пятен, скользящих по сетчатке. Неприятно сосет под ложечкой, о чем-то напоминая, но о чем, не поймешь. Мозг хранит какой-то обрывок — кажется, она однажды уже ощущала свою беспомощность, ослепленная белым светом, но когда и где — ей не вспомнить, как и того, что три недели после этого она могла выговорить одно-единственное слово, совершенно бессмысленное слово, не имеющее к ее жизни ровным счетом никакого отношения. Альбатрос! С какой стати ей про это помнить? Это было единичное проявление, сказали врачи, ответ организма на экстремальное психоэмоциональное напряжение. И не имеет ни малейшего отношения к ее сегодняшней жизни. А неприятно ей, видимо, из-за этой физиономии, что заняла все поле ее зрения, едва она снова смогла видеть. Хокан Бергман всегда становится к собеседнику чуть ближе, чем следует.