— Например, о чем?
— Что я так и не научился летать.
Я рассмеялась.
— Так тебе хочется летать? На собственных крыльях?
Он уселся у кромки пляжа, расстегивая сандалии. Он возился с ними долго, неловко, рассеянно.
— Да. А тебе нет?
— А почему мне должно хотеться? Какой смысл?
— Надо научиться додумывать всякую мысль до конца.
— Зачем?
— Затем что это — единственный способ взлететь.
Я покачала головой.
— Ты же не летаешь.
Он стянул носки.
— Летаю. И мучаюсь оттого, что не умею летать.
С другого берега озера донесся птичий крик. Торстен, склонив голову набок, взглянул в хмурое небо.
— Слышала?
Я кивнула. Да, слышала.
Когда же он придет?
Поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы, но вижу только собственное запястье. Часы и кольца остались лежать в ванной. Плевать. Прошло уже столько времени.
Оглядываю гостиную. Идеальная чистота. Надо полагать, Сверкер вчера заставил помощницу пройтись с пылесосом. За этим он в последнее время строго следит. Кальсоны у него всегда наглажены, носки тщательно разобраны и свернуты по парам, настиранные загодя фуфайки и свитера целыми днями лежат в сушилке. Дома мне практически не остается работы.
Оно и к лучшему. Я ведь тут почти не бываю.
Иду к двери на веранду и прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Садовая мебель по-прежнему на улице, краска потрескалась, обнажив под белой поверхностью серые ранки. Если бы кто-нибудь помог мне затащить ее в подвал, я бы, может, ее ошкурила и покрасила — в ожидании, пока вернутся слова…
Торстен мог бы помочь. Если он придет. Если решится прийти.
Но сейчас мне, в общем, безразлично. Все ведь уже стало так, как есть. Всякая вещь на своем месте, муж за одной запертой дверью, жена за другой.
Мы с ним не прекратили разговаривать. Мы просто не начинали.
Мы и в лучшие-то наши времена не говорили друг с другом. Даже не пытались, вместо этого мы смеялись, дурачились и занимались любовью. Первые недели в нашем новом доме Сверкер стремился освятить все его комнаты совокуплением. Кухню и прачечную, гостиную и столовую, кабинет, и ванную, и кладовку. Когда до нас дошло, что мы успели заняться этим везде, кроме спальни, то просто упали от хохота. Нам повезло: упали мы в нашу двуспальную кровать. Так что вскоре и спальня тоже оказалась освящена.
В те дни я постоянно улыбалась своему отражению — не могла не улыбаться.
Почему у меня такие розовые щеки? Потому что Сверкер забыл побриться. Почему у меня такие алые губы? Потому что так много целовали Сверкера. Отчего у меня ноет внизу живота? Оттого что мы часами любили друг друга.
Мы по-прежнему много работали, но поздно вечером обычно садились поболтать за пивом. В Госпочтамте придурки, зато денег немерено, так что Сверкер кое на что готов закрыть глаза. Ребята из «Адольфссона» профукали аккаунт «Юнилевера», так что в ближайшие недели Сверкер намерен перейти в наступление. А еще они взяли на фирму новую машинистку. Да, молоденькую. Симпатичную? А! Он об этом как-то не думал. А кстати, как там в газете? Ну, вообще-то новый завредакцией тоже умом не блещет, но тиражи за последние недели подросли и ощущается некоторый оптимизм. А еще мне стало известно, кто такой маньяк из Соллентуны — ну, насильник, про которого столько писали. Ну а кто же еще! Тот самый артист с идеальной прической. А кстати, пора опять показаться гинекологу. Нет, провожать меня не надо, и в этот раз тоже.
Мы болтали и болтали. Но разговора так и не получилось. Ни разу. Даже после выкидыша. Даже после того, как я узнала, что Сверкер заразил меня гонореей.
Просто тогда в нашем большом доме наступила тишина.
Я никогда не рассказывала ему, что в тот раз прошла тест на СПИД. Вообще никому не рассказывала, едва призналась самой себе, просто как-то выскользнула из редакции, села в автобус и поехала в Каролинский госпиталь.
— Мне бы пройти анонимный тест, — сообщила я сестре.
Та кивнула.
— А под каким именем?
— Не знаю.
— У меня сегодня была одна Агнета и одна Биргитта. Давайте назовем вас «Сесилия»?
Я сглотнула, после очередного выкидыша прошло всего несколько месяцев.
— Сесилия умерла.
Сестра склонила голову набок.
— Это ваша знакомая?
Подавив внезапный порыв — прижаться к этой незнакомой женщине, я лишь кивнула:
— Да.
— Тогда назовем вас Кристиной. Позвольте вашу руку?
Влажным тампоном она протерла мне сгиб локтя.
— Может быть, расскажете, что стряслось? Почему вы так встревожились?
Я помотала головой. Что я могу рассказать, если сама толком не понимаю?
— Ну и ладно, — сказала сестра. — Это дело добровольное.
Спустя несколько дней я сидела в коридоре у ее кабинета. Неподвижный воздух вокруг меня задрожал, когда дверь открылась и оттуда вышла она — крупная женщина в белом халате, руки в карманах. Я пыталась сглотнуть и не могла, — ни язык, ни глотка не повиновались нервному импульсу.
— Кристина?
Я кивнула. Она торопливо огляделась. Коридор был пуст.
— Боитесь?
Я, опять кивнув, встала.
— Ну и зря. Пойдемте.
Наверное, это было рыданием — то, что вырвалось из меня. Но прозвучало оно иначе, похоже на хмыканье или на стон. Но теперь я уже не сдерживалась и, подавшись вперед, припала головой к ее груди.
— Ой, ладно, ладно вам. — Она погладила меня по спине. — Да не инфицированы вы. Ничего страшного. Все хорошо.
Новый стон вырвался наружу. Но слез по-прежнему не было.
— Да-да, — проговорила сестра. — Тяжело, понятное дело.
Я закрываю глаза — не хочу этого помнить.
Мари припарковалась у заправки, теперь ковыряется с крышкой бака. Рядом у колонки — мужчина, он только что вставил в бак наконечник шланга и стоит, скрестив руки на груди. Мари морщит лоб. Как это делается? Едва она отпускает наконечник, бензин начинает течь. А, плевать. Отсюда уже далеко до Хинсеберга, и никто не заподозрит, что она не умеет управляться с этой штукой потому, что шесть лет просидела в тюрьме.
Сквозь пары бензина пробивается запах еды, от него сосет под ложечкой. Надо бы поесть.
Полумрак. Пустые столики, покрытые клетчатой клеенкой. Желтые вазочки с розовыми пластмассовыми цветами. Стандартное меню с фотографиями блюд. Сосиски с картофелем фри. Антрекот под соусом «беарнез». Лазанья. Мари тихонько вздыхает. За прошедшие шесть лет кое-что изменилось. Ладно, допустим, лазанья.
Она садится к окну и смотрит в темноту за стеклом. Начался дождь, блестящий асфальт отражает белый свет фонарей на заправке.
— Простите, — раздается голос. — Мы, кажется, знакомы?
Мари оборачивается, внезапно насторожившись. Тот самый мужчина, что вместе с ней заправлял машину, стоит улыбаясь у нее за спиной. Мари пытается улыбнуться в ответ.
— Неужели?
— Вы ведь из Несшё?
Мари кивает. Мужчина расплывается в улыбке.
— Позвольте?
Она не успевает ответить, как он уже поставил поднос на столик и отодвигает стул.
— Лица я запоминаю накрепко. С именами вот похуже.
Мари кивает.
— Мари.
Мужчина, уже начавший расстегивать куртку, на миг замирает, а потом протягивает руку через стол.
— А я Клас. Кажется, мы вместе учились?
— Неужели?
— Да. А потом я выбрал специализацию на классическом.
Мужчина стаскивает шарф, открыв черный ворот водолазки. Мари сдерживает улыбку: теперь и она вспомнила. Когда-то этот мужчина был шестнадцатилетним подростком, делавшим все, чтобы походить на пастора средних лет. Вечно ходил в пиджаке и черной водолазке, а на шее у него неизменно болтался блестящий серебряный крест на цепочке. Клас, он же Святоша.
— Все, дошло, — отвечает она. — Это ты вроде бы собирался стать священником?
— Я.
— И как, удалось?
Его взгляд скользит в сторону.
— Поначалу. Но потом…