Наша тавромахия, это искусство. Это танец, а не живодёрня. Мы не убиваем наших быков, ни во время выступления, ни после. Напротив, к каждому животному проявляется особое внимание, потому что быки для тавромахии должны быть лучшими представителями породы. Эспады – да, случается, что они получают травмы. Но такое происходит из-за их неопытности, неосторожности или излишней самонадеянности, но никак не по вине быка.
Мой спутник смотрел на меня большими, даже как будто преданными глазами.
- Сестрёнка моя подивилась на тебя, - продолжал он. – Ты понимаешь, какое дело, не приходил раньше никто от вашего народа. Вот, бедняжка моя, и растерялась. Говорит, грубая женщина, необразованная селянка, закатила синьору целое представление, нагрубила, обвинила не пойми в чём и унеслась как ураган. Я ей говорю, ну как, ну почему я пропустил такое явление? Так сокрушался, что напросился, и меня послали за тобой.
До конца нашего пути рот моего спутника так и не закрылся, а его восхищенные глаза, обращённые на меня, вызывали смешанные чувства. Видать, я и вправду казалась ему чем-то ну уж очень экзотичным. Вдруг мне пришла мысль, а что, если и его хозяин считает так же. Как бы то ни было, угляди я хотя бы намёк - я не позволю ему унижать меня.
И вот во второй раз за день – и в жизни – я предстала пред злополучным крыльцом. И снова ни души, только я и Моа, который вдруг издал тонкий пронзительный и совсем не человечий вопль. И откуда-то с крыши дворца ему ответил точно такой же крик. Я насторожилась – всё-таки мысли о чертовщине так и не шли из головы.
Опять по тому же коридору, что убегал вглубь дома между двумя рядами высоких окон, – в ту же, что и давеча, белую и залитую светом залу. Отчего здесь внутри так много белого? Я глянула по стенам. Да они не просто белые, а с переливами, запавшими по углам тенями, сплошь испещрённые тонкой резьбой
Переступив порог, Моа торжественно, не без бахвальства, объявил:
- Занлар, вот эспада Ла-Рошель собственной персоной, как заказывал!
Он стоял к нам спиной и лицом к свету, и я увидела только размытые контуры его фигуры в ниспадающем на пол балахоне. Подивилась: и что тут у них за странная мода!
На звук голоса он обернулся. Его рука сжимала длинный стебель алой розы. И снова мне, стоя против свету, было трудно разглядеть его лицо.
- Ла-Рошель, - услышала я его вялый голос. – Ты же знаешь, кто я.
От меня не ускользнули повелительные нотки, с которыми он ко мне обратился. Похоже, нынче наш властный господин успел приготовиться ко встрече со мной.
- К чему столь глупые вопросы, светлейший синьор иревейский? – язвительно спросила я.
Мне показалось, что он улыбнулся.
- Значит, ты знаешь, я могу наказать тебя по заслугам за твою дерзость, с которой ты посмела ко мне сегодня обратиться.
- Называй это как хочешь, дерзостью или как-нибудь еще. Да только сказала я сермяжную правду, - упрямо заявила я. – Да только тебе, поди, сподобе наказывать за неё особенно. Такое вообще у вашей породы в чести.
- Интересно, и много ты знаешь о нашей «породе»? – не скрывая любопытства и насмешки, спросил светлейший.
Я почувствовала движение сзади – это Моа вышел из-за моей спины, чтобы лениво пройтись до единственного стула, не считая господского кресла с высокой прямой спинкой. В пустой, лишённой мебели зале каждый его шаг по гулкому полу был отчетливо слышен. Краем глаза я наблюдала за его перемещением.
- Твой посыльный передал, тебе есть чего мне сказать, - после небольшой паузы обронила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более равнодушно, синьору назло. Если он хочет вывести меня из себя, я на его удочку не попадусь.
Он небрежно бросил цветок на низенький столик, к горе других ярко-алых роз, и, ступая совсем бесшумно, крадучись, словно хищник к своей жертве, направился ко мне.
- Утром ты не ответила на мой вопрос. Придя ко мне, ты сказала, что выражаешь волю всего твоего народа. Так я снова спрашиваю тебя, почему же, в таком случае, только ты одна стояла предо мною? – и он встал совсем рядом.