Я растерялась, ощущая его напряжённое внимание за каждым моим движением.
- Да. Обещаю.
Сказала, чтобы поскорее избежать охватившего меня беспокойства от его взгляда. И услышала, как тяжело он выдохнул. Он поднялся с колен, подошёл к тёмному окну, откуда даже луна не светила, вернулся обратно к столу, метаясь, и не находя себе места.
- Вас не будут преследовать. Ты мне не жена, и у тебя нет прав на наследство. Я ничего тебе не оставлю, и тебя не тронут.
Больно кольнули мою гордость его слова. Неужели он полагал, что мне вообще что-либо от него было нужно?
- И просить не буду. Вот чего-чего, а твоего добра мне и даром не надо.
- Знаю. И именно поэтому всегда мог тебе доверять.
Только сейчас я заметила, как темно стало в комнате. Последний светильник догорал.
- Твой ребёнок может унаследовать мою болезнь, как я унаследовал её от своей матери, - сказал Занлар. – Но на какие бы муки нас не обрекала жизнь, я верю, она стоит их всех, сколько бы времени нам не было отведено, пусть даже недолго… Знаю, очень скоро я буду думать по-другому, я уже думал по-другому. Жизнь так изводит порой, что забываешь о её ценности. Но это та непреложная истина, к которой я всегда возвращаюсь, - он замолчал, сжимая виски пальцами.
Он не борется за свою жизнь. Видать, считает, она того не стоит. Он признаёт свою слабость, и это меня раздражало, бесило, потому что я не понимала.
Повисла тяжёлая тишина, и с улицы ни звука. Почему меня всегда так завораживала игра света в камнях его колец, почему мне было так трудно оторвать от них взгляд?
- А ты знаешь, - снова заговорил Занлар, – я ведь даже пытался с собой покончить. Мне тогда двадцать один год был, совсем ещё мальчишка, и я только что узнал о своей болезни. Помню то чувство. Холодящий страх, он сковывает тело и спирает дыхание. Я услышал свой приговор. Помню, как она медленно и неотвратимо убивала мать, и было страшно. Насмешка, ещё один бесценный урок судьбы: когда я только что доказал стервятникам, что им придётся со мной считаться, она показала, что все мои усилия ничего не стоят в сравнении с ней. Я помню, я… - он усмехнулся тем далёким воспоминаниям. Он видел их перед собою, прямо сейчас, да и говорил как будто не со мной, - я стоял тогда готовый, с отчаяния решившийся. А ведь в моём распоряжении были любые средства - яд, снотворное – что даруют вечное забвение. И сейчас я бы отдал предпочтение одному из них. Но тогда почему-то стоял на балконе и смотрел, как очень далеко подо мной перекатывались волны морского залива. Но я так и не смог. До сих пор не понимаю, почему. Наверное, я просто малодушен. Даже страх перед болезнью отступил от осознания, какое усилие мне предстоит над собой совершить, чтобы сделать это. Но тогда у меня ещё была хотя бы надежда на исцеление. Теперь же я узнал свой срок. Но всё совсем по-другому. Болезнь состарила меня. В свои тридцать три года я ощущаю себя стариком. И, смирившись с её окончательным приговором, с её триумфом надо мной, я лишь задумался, зафилософствовал. И даже сама мысль о самоубийстве не развлекла меня. За эти годы я стал скучен. Даже умирать не захотелось.
Он не ждал от меня ответа. Да я и не знала, что тут можно ответить.
Никогда доселе меня так не бесила его апатия, его вялость. Всегда он всё принимал, ни от чего не открещивался – будь то болезнь или мои слова – и казалось, ничто по-настоящему не будило, не будоражило его душу. Шёл на поводу своей никчёмной судьбы, не сопротивляясь. В моих глазах он был слаб.
- Ты даже не пытаешься! – вскричала я, раздасованная. – У тебя всегда всё было, столь многое в твоей власти, и, несмотря на это, ты расписываешься в своём полном бессилии? Не могу это понять!
Вот и сейчас он мирится с каждым моим словом. От этого хотелось накричать на него, оскорбить, как можно сильнее, вынуждая ответить, вынуждая дать мне отпор.
Но взгляд его, обращенный на меня, был пустым.
- Ты упрекаешь меня, что я не боролся. Я боролся, Ларе, и ты даже не представляешь, как. Когда-то чувствовал себя всесильным. Думал, что могу всё, и что мир мне подвластен. Но в своей гордыне я забыл, что всего лишь человек. И что есть силы, способные уничтожить меня одним мановением. Хорошо, что они есть. Они напоминают, кто мы на самом деле. Дают понять, что мир не рухнет, когда нас не станет. Считаешь, это признание своего ничтожества? Но я уже давно перестал считать признание своего ничтожества слабостью. Да, в молодости думал именно так. Но потом пришло осознание обратного, и оно даровало покой и умиротворение. Помнишь, я говорил тебе, нет греха более разрушительного, чем глупая гордость и пустая самодостаточность, самонадеянность. Да, так оно и есть – когда они проистекают от слабости и от страха выказать её. Но гордость может быть мудра, а самодостаточность идти от внутренней силы. Не от того, что не боишься ничего на свете, а оттого, что не боишься признаться в своих слабостях и страхах. Я боюсь смерти. Даже не её, а болезненных мучений, которых, знаю, мне не избежать. Боюсь, в кого они меня превратят. Боюсь, что ты увидишь это.