- То же, что и со мной. Они пойдут за мной до конца. И, когда придёт время, поднимутся в свой последний полёт. Рухнут с неба и не раскроют вовремя крылья.
Как-то Морти сказал мне, что никому из них не жить без Занлара, и что они всегда последуют за ним. Неужели даже на тот свет? Неужели он утянет их за собой даже туда? Я содрогнулась от этой мысли. От того, как фанатично они ему преданы.
Морти взобрался в седло. Он избегал моего взгляда. Они все старались не смотреть на меня.
Занлар дождался, когда все оборотни будут готовы, и направился к своей вороной кобыле. С видимой лёгкостью взобрался в седло – она даже не шелохнулась – и стиснул поводья.
- Пора прощаться, Ларе. Подойди.
Сегодня он не казался ни изнурённым, ни больным. Нынче был в нём неведомый мне ранее внутренний огонь, несгибаемая стать. Они завораживали, заставляли любоваться ими.
Я подошла. Он наклонился и притянул меня к покатому лошадиному боку, прижал к себе обеими руками мою голову и приник жадным поцелуем ко лбу. Я ощутила его горячее сдавленное дыхание на лице.
- Как давно я хотел сказать тебе… Я так люблю тебя, Ла-Рошель.
И резко, со всей силы оттолкнул, я едва устояла на ногах. Хлестнул лошадь поводьями, и я почувствовала, как ожгло мне руку: он попал и по ней.
Оборотни расступились перед ним, подождали, пока он проедет, и выстроились двумя рядами позади. Через сад они выедут на околицу и вдоль полей, догадалась я. Никто из них не обернулся.
Я стояла, как в землю вросшая, и глядела им вслед. Что-то с силой толкнуло меня: это Зуларет ринулась следом. Но ноги едва держали её, и она упала, словно поводок дёрнули. Воздела перед собою руки и из последних сил издала нечеловеческий, звериный вопль боли, что резал по ушам и отозвался дрожью во всём моём теле. Но ни Занлар, ни её братья и сёстры, ни Морти, так и не обернулись на него.
Зуларет, сколько я её знала, впервые заходилась рыданиями у меня на глазах. И мне, самой того не желавшей, она стала этим противна, противна до невозможности она и всё увиденное. Я отвернулась и, не отдавая себе отчёта, пошла вглубь сада, по одной затенённой аллее, как можно дальше. Лишь бы не слышать рвущих душу воплей израненной птицы.
***
Села на лавку в самой глубине аллеи, где деревья смыкали свои ветви у меня над головой, где было темно и тихо. В оцепенении и неподвижности просидела так, сама не знаю, сколько. Я потеряла счёт времени.
Зачем пришла сюда сегодня? Зачем вообще пришла к нему? Лучше бы меня тут не было вовсе, и знать бы его, светлейшего владыку, не знала, и невдомёк бы мне было, что вот ещё один иревейский синьор канул в небытие, и не сказал бы он никогда тех последних слов, которые сказал. Зачем, лучше бы обошёлся без них, лучше бы нашёл что другое сказать, и я не ворошила бы их в памяти и ту минуту, которую всю жизнь потом или проклинала, или поминала с затаённым трепетом. Я была в растерянности, я никогда не ожидала от него ничего подобного. Он и не способен… Что должна была делать и как отвечать, не знала. До сих пор не знаю. Право слово, лучше бы он тогда молчал! Тысячи раз жалела, что слышала его.
И смятение, подобное тому, не помню, чтобы когда-либо переживала. Ему на смену установилась пустота и глухое оцепенение, словно он увёз с собой нечто очень важное. Жалеть – нет, я не жалела его. И всё же до нелепости быстро он принял и исполнил своё решение. Чувствовала, оно неправильно. Будь у меня поболе времени, я поняла бы его лучше. Почему-то только с его уходом мне открылась вся бездна, что он собою представлял. И где-то там, в самых её недрах, произрастал корень его отношения ко мне. Не могу угадать его. Догадывалась только, что значило оно, как ничто другое. Чувствовала, никто не сможет отнестись ко мне подобно ему. Что, если именно от этого я ощущала такую потерю, по сравнению с которой всё, что я испытывала, теряя, с тех пор – только тупое безразличие?
Даже не помню, о чём думала тогда, в последний раз в его саду. Всё эти мысли ко мне пришли уже потом. Может быть, я тогда думала, кому теперь достанется этот дом, и что будет с этим садом, а потом вдруг вспомнила, кто я, и какой сегодня день, и что снова надо жить.
А вот то, как я встала, и навсегда ушла с аллеи и из его сада, и забрала из лакированного ящика две бандерильи, и как их деревянные рукояти будто сами собой прыгнули мне в руки, согрев их своим теплом, я помню уже очень хорошо.