- Это ты что же, никак жениться на мне собрался? – сообразила, наконец, я.
Так вот, значит, чего я их с Шерой частенько вдвояка заставала! Всё гадала, и чего им друг от друга потребовалось.
Федька посмотрел на меня испуганно. Покраснел весь до алого цвету, аж белёсые брови и ресницы на лице потерялись.
- Я б и раньше… но там Пегий… а потом светлейший… да и куда мне, думаю. А теперь Шера растолковала, тяжко тебе одной-то, да и вот с этим ещё…
Он робко глянул на мой живот, и быстро отвёл глаза, как будто говорил о чём-то бесстыдном. В другое время я, может быть, нашла бы в себе силы шутливо пожурить Шеру за её своеобразную заботу обо мне: известное дело, стоит бабе замуж выскочить, как она о всех своих подругах вспомнит, - да только тогда дюже не понравилось мне Федькино начало.
- А я б тебя такую взял. Мне б не зазорно, что чуждого дитятку на воспитание брать. Синьорское ж дитя. Я ж с радостью возьму. Как своё растить буду, тебя дурным не попрекну, - говорил Федька всё смелее, преисполняясь чувством собственной значимости.
- Решил, что одолжение мне делаешь? – прошипела я, не скрывая злости.
Но он уж как выпалил, так выпалить всё теперь нужно. Ответил, не приметив гнева моего:
- Да нет же. Мне ж за честь будет. А там и время пойдёт, своих ещё нарожаем. Забудешь всё, что было, и все забудут.
- Забудут? – оборвала я его. – Забудут? Возомнил милость мне оказать – нет, спасибо, не стоит! Думаешь, коли брюхатая, да одиночка, так пойду за первым встречным, кто по головке огладит – да хоть за тобой? К чёрту пошлю твоё одолжение! Забуду? Я не хочу ничего забывать! Ясно тебе, или нет?! – тут голос мой вдруг сорвался, я разревелась, чего со мной никогда не случалось, с самого моего глубокого детства. – Я люблю его, ясно тебе, или нет! Да, люблю! Люблю!.. Да вали же ты отсюда, или вовсе провались пропадом – только исчезни с глаз моих!
Перепугался не на шутку Федька, да и немудрено: до этого, окромя него, меня плачущей видели два человека на свете, брат, да мамка. Обиделся он на меня, даже к Лемме переметнулся за его быками следить. А я с ним после этого случая полгода точно не разговаривала. Потом всё же попросила вернуться. Всё же толковый он скотник, умелец, не сподручно мне без него одной было…
В тот раз, когда Моа рассказывал о двоякой оборотнической природе, он передал мне пухлый, перевязанный лентой конверт.
- Занлар писал это тебе с того дня, как уехал, и до самого конца, - сказал мне он. – Ему было нужно всё время разговаривать с тобой, пусть даже таким образом. Я не знаю, о чём. Я не читал. Возьми. Оно твоё.
Это письмо до сих пор со мной. Столько раз перечитывала его, что запомнила наизусть, так что теперь достаточно только представить перед глазами. Я никому его не показываю. Даже своей единственной дочери.
Сколько раз за свою жизнь я спрашивала тебя, что мне делать, Занлар? Ты нужен мне. Ну вот, счастлив ли ты, где бы ты ни был, что я наконец признала это? Ненавижу тебя за то, что ты заставил меня это признать. И всё-таки я нуждаюсь в тебе, ненавидеть ли, любить ли.
Вот и сейчас, спустя столько лет, сижу на крыльце своего старого кособокого домишки и снова слышу то, что ты хотел сказать мне, но что так и не сказал. И даже перед закрытыми глазами, словно выжженные на внутренней стороне век, последние строки твоей последней исповеди ко мне. Твои последние мысли, что навсегда останутся со мной:
«И когда меня уже почти не станет, я до последнего буду шептать твоё имя: Ла-Рошель! Ла-Рошель, Ла-Рошель… Ла-Рошель….».
Конец