- Да какому идиоту вообще дали право это решать? Постановление… - последнее слово я почти что выплюнула¸ так противно оно мне стало. Возмущение и негодование волною поднялись во мне, и не было им придела, если все, что говорит Огюст, правда.
- Ла-Рошель, не строй дурёху. Сама же кумекаешь, право такое дано только одному человеку в Иревее – сиятельному синьору и владыке всей земли Иревейской и нашему господину.
- Господину! – в раздражении воскликнула я. – Да провались он пропадом такой господин!
Огюст продолжал мне еще что-то втолковывать, но я почти не слушала. Чем оттираться бестолково бездарем по базарам, лучше бы больше времени уделил своим тренировкам. Тем более, что его совсем недавно допустили до участия в команде учеников. Моё глухое ворчание на такую нерадивость было всё больше вызвано его неутихающей трескотней, что исправно сопровождала меня вплоть до самого дома, вкупе с принесенными им новостями, смысл которых я всё ещё пыталась для себя верно истолковать.
Смеркалось, когда мы вышли на двор, окружённый старенькими деревянными покривившимися домишками на высоком давшим кось цоколе. Образцовой показательностью наш двор на фоне соседских и более зажиточных похвастаться никак не мог. Жили тут в большинстве своём люди, как и я, мало озадаченные домашним бытом: мои братья по ремеслу – эспады и мастера, циркачи и дрессировщики зверей разъездного иревейского шапито, что нынче расположилось на постое. Всё это вместе плодило такой кавардак, который напрочь лишал нас всяческих шансов заслужить титул порядочного тихого двора.
Народу, по обычаю ввечеру собравшегося посудачить о примечательностях минувшего дня на крыльце дома Сельги, старухи-трактирщицы, в этот раз было особенно много, больше ненашенских. Подсуетились бабы-торговки с соседних подворий, притащились мужики с поля и их чумазые дети.
Всё это собрание гудело встревоженным ульем. Минуя его, я прошла вглубь тёмного трактира и у неубранной стойки попросила прохладительного.
- Что за сборище на улице? – спросила я у младшего Сельгёныша, который, несмотря на приставшую кличку, уже вымахал знатным лосем.
- Да всё о новом базарят… этом… как его… постановлении. О пошлинах. Никак не хотят расходиться. Не угомонятся никак.
- Так это всё правда?
- Ясен пень, правда, Ла-Рошель, я ж тебе ток что втирал! Ты чё, мне на слово не веруешь? – это был Огюст, который, вопреки моей надежде, не отвязался, а, наоборот, влез на соседний стул. – Пива мне.
Сельгёныш, потирая грязной тряпкой замусоленный стакан, бросил на него насупленный взгляд.
- Ненашенских не обслуживаем, малец.
- Ну чё, не обслуживаем? Свой я, свой. Из соседских.
- Мне один чёрт.
- Да заплачу я, заплачу! Деньги есть - во, зыркай!
Я залпом допила свой стакан и вышла на улицу послушать, о чём народ толкует. Стало совсем темно, и лица столпившихся на крыльце различались лишь в слабом свете подвешенного под козырьком тусклого фонаря. Люди были возбуждены, говорили все разом, и, как сказал Сельгёныш, расходиться и не думали. Событие нынче произошло нешуточное, как пить дать.
Я встала в тени, прислонясь к одной из опорных балок. Всё же едва верилось, что кто-то, кто бы он ни был, вот так запросто нарушил привычное теченье нашей жизни. Нежданные вещи, конечно, случались. Но досель наш сюзерен никакого отношения к ним не имел. Многие годы прошли, как иревейский народ не облагался поборами. А потому не удивительно такое оживление.
- …Удумать же такое! Пошлины ему подавай, синьор хренов!
- Тссс!.. Побойся бога, говорить такое вслух! Всуе-то не хули, он же…
- Ладно-ладно! Не буду больше, не буду. Это я от расстройства. Сама понимаю, что плохо это я сказала.
Хулительницей была сама старуха Сельга, бывшая торговка. Трактир свой на старости лет открыла. Большая, коренастая, любительница и мастерица побраниться, стояла она посредь крыльца, широко расставив отёчные ноги под запачканным подолом длинной юбки. В свете фонаря были видны седые пряди волос, растрепавшиеся из-под плата по её рябому лицу.