Мышцы его напряглись, но лишь на мгновение; он чувствовал себя разбитым.
— Все в порядке,— голос его звучал глухо и потерянно,— иди спать.
Она сделала шаг в сторону.
— Извини,— проговорила она,— я не хотела…
Внезапно он почувствовал, что не хочет отпускать ее. Он хотел, чтобы она осталась. Без всякой причины, только бы снова не остаться в одиночестве.
— Мне показалось, что ты — моя жена,— услышал он собственный голос. — Я проснулся и решил…
Он как следует хлебнул виски и, поперхнувшись, закашлялся. Руфь терпеливо ждала продолжения, лицо ее находилось в тени.
— …Решил, что она вернулась, понимаешь ли… — медленно продолжал он, с трудом отыскивая слова. — Я похоронил ее, но однажды ночью она вернулась. И я тогда увидел — тень, силуэт — это было похоже на тебя. Да. Она вернулась. Мертвая. И я хотел ее оставить с собой. Да, хотел. Но она уже была не той, что была прежде. Видишь ли, она хотела только одного…
Он подавил спазм в горле.
— Моя собственная жена,— голос его задрожал,— вернулась, чтобы пить мою кровь…
Он швырнул свой бокал о крышку бара, развернулся и зашагал: дошел до входной двери, развернулся, снова вернулся к бару и уставился в одну точку. Руфь молчала. Она стояла все там же, прислонившись к стене, и слушала.
— Я избавился от нее,— наконец сказал он. — Мне пришлось сделать с ней то же самое, что и с остальными. С моей собственной женой. — Какое-то клокотанье в горле мешало ему говорить. — Колышек. — Его голос был ужасен.
— Я вколотил в нее… А что еще я мог сделать. Я ничего больше не мог. Я…
Он не мог продолжать. Его трясло. Он долго стоял так, плотно закрыв глаза…
Потом снова заговорил:
— Это было почти три года назад. И до сих пор я помню… Это сидит во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Что делать. Что делать?! — Боль воспоминаний снова захлестнула его и он обрушил свой кулак на крышку бара.
— Как ты ни старайся, этого не забыть. Никогда не забыть… И не загладить
— и не избавиться от этого! — Он запустил трясущиеся пальцы в свою шевелюру… — Я знаю, что ты думаешь. Я знаю. Я не верил. Я сначала не верил тебе. Мне было тихо и спокойно в своем маленьком и крепком панцире. А теперь,— он медленно помотал головой, и в его жесте сквозило поражение,— в одно мгновение исчезло все… Уверенность, покой, безопасность. Все пропало…
— Роберт…
В ее голосе что-то надломилось.
— За что нам это наказание? — спросила она.
— Не знаю,— с горечью сказал он. — Нет причины. Нет объяснения. — Он с трудом подбирал слова. — Просто так все устроено… Так все и есть.
Она приблизилась к нему. И вдруг — он не отстранился и, не колеблясь, привлек ее к себе. И они остались вдвоем — два человека в объятиях друг друга, песчинкой затерянные среди безмерной, бескрайней темноты ночи…
— Роберт, Роберт.
Она гладила его по спине, руки ее были ласковыми и родными, и он крепко обнимал ее, закрыв глаза и уткнувшись в ее теплые, мягкие волосы. Их губы нашли друг друга и долго не расставались, и она, отчаянно боясь выпустить его, крепко обняла его за шею…
Потом они сидели в темноте, плотно прижавшись друг к другу, словно им теперь принадлежало последнее, ускользающее тепло этого угасающего мира, и они щедро делились им друг с другом.
Он чувствовал ее горячее дыхание, как вздымалась и опадала ее грудь; она спрятала лицо у него на плече, там, куда скрипач прячет свою скрипку, он чувствовал запах ее волос, гладил и ласкал шелковистые пряди, а она все крепче обнимала его.
— Прости меня, Руфь.
— Простить? За что?
— Я был резок с тобой. Не верил, подозревал.
Она промолчала, не выпуская его из объятий.
— Ох, Роберт,— наконец сказала она,— как это несправедливо. Как несправедливо. Почему мы еще живы? Почему не умерли, как все? Это было бы лучше — умереть вместе со всеми.
— Тсс-с, тс-с,— сказал он, чувствуя, как какое-то новое чувство разливается в нем: и сердце и разум его источали любовь, проникающую во все поры и невидимым сиянием исходящую из него,— все будет хорошо.
Он почувствовал, что она слабо покачала головой.
— Будет. Будет,— сказал он.
— Разве это возможно?
— Будет,— сказал он, хотя чувствовал, что ему самому трудно поверить в это, хотя понимал, что в нем говорит сейчас не разум, а это новое, освобожденное, всепроникающее чувство.
— Нет,— сказала она. — Нет.
— Будет, Руфь, обязательно будет.
Сколько они просидели так, обнявшись и прижавшись друг к другу? Он потерял счет времени. Все вокруг потеряло значение, их было только двое, и они были нужны друг другу — и поэтому они выжили и встретились, чтобы сплести свои руки и на мгновение забыть об ужасной гибели всего былого мира…
Он отчаянно хотел сделать что-нибудь для нее, помочь ей…
— Пойдем,— сказал он,— проверим твою кровь.
Она сразу стала чужой, их объятия распались.
— Нет, нет,— торопливо сказал он,— не бойся. Я уверен, что там ничего нет. А если и есть, то я вылечу тебя. Клянусь, я тебя вылечу, Руфь.
Она молчала. Она глядела на него, но в темноте не было видно ее глаз. Он встал и повлек ее за собой. Возбуждение, какого он не чувствовал все эти годы, овладело им: вылечить ее, помочь ей — он был словно в горячке.
— Позволь,— сказал он,— я не причиню тебе вреда. Клянусь тебе. Ведь надо знать, надо выяснить наверняка. Тогда будет ясно, что и как делать, и я займусь этим — я спасу тебя, Руфь, спасу. Или умру сам.
Но она не повиновалась, не хотела идти за ним, тянула назад.
— Пойдем со мной, Руфь.
Он исчерпал все запасы своего резонерства, все барьеры в нем рухнули, нервы были на пределе, он трясся словно эпилептик.
В спальне он зажег свет и увидел, как она перепугана. Он привлек ее к себе и погладил по волосам.
— Все хорошо,— сказал он,— все хорошо, Руфь. Неважно, что там будет, все будет хорошо. Ты мне веришь?
Он усадил ее на табуретку. Ее лицо побледнело, когда он зажег горелку и стал прокаливать перышко. Она начала дрожать. Он нагнулся к ней и поцеловал в щеку.
— Все хорошо,— ласково сказал он,— все будет хорошо.
Он проколол ей палец — она закрыла глаза, чтобы не смотреть,— и выдавил капельку крови. Он чувствовал боль, словно брал не ее, а свою кровь. Руки его дрожали.