— Что-то случилось? — вяло пробормотал он.
Она не ответила.
— Лапушка?..
Она медленно перевела взгляд.
— Ничего, — сказала она. — Спи.
— Как ты себя чувствуешь?
— Все так же.
— О-о.
Еще мгновение он лежал, внимательно вглядываясь в ее лицо.
— Ладно, — сказал он, поворачиваясь на другой бок, и закрыл глаза.
Будильник зазвонил в шесть тридцать. Обычно его выключала Вирджиния, но в этот раз ему пришлось перескочить через нее и сделать это самому. Поза и взгляд ее оставались прежними, без движения.
— Что с тобой? — с беспокойством спросил он.
Она взглянула на него и покачала головой.
— Не знаю, — сказала она. — Я просто не могу уснуть.
— Почему?
Словно не решаясь сказать, она прижалась щекой к подушке.
— Ты, наверное, еще не окрепла? — спросил он.
Она попыталась сесть, но не смогла.
— Не надо вставать, лап, — сказал он. — Не напрягайся.
Он положил руку ей на лоб.
— Температуры у тебя нет, — сказал он.
— Я не чувствую себя больной, — сказала она. — Я… словно устала.
— Ты выглядишь бледной.
— Я знаю: я похожа на привидение.
— Не вставай, — сказал он. Но она была уже на ногах.
— Не надо меня баловать, — сказала она. — Иди одевайся, со мной будет все в порядке.
— Лапушка, не вставай, если тебе нездоровится.
Она погладила его руки и улыбнулась.
— Все будет хорошо, — сказала она. — Собирайся.
Бреясь, он услышал за спиной шарканье шлепанцев, приоткрыл дверь ванной и посмотрел ей вслед. Она шла через гостиную, завернувшись в халат, медленно, слегка покачиваясь. Он недовольно покачал головой.
Сегодня ей надо еще отлежаться, — подумал он, добриваясь.
Умывальник был серым от пыли. Этот песчаный абразив был вездесущ. Над кроваткой Кэтти пришлось натянуть полог, чтобы пыль не летела ей в лицо. Один край полога он прибил к стене, над кроваткой, а с другой стороны прибил к кровати две стойки, так что получился односкатный навес, немного свисающий по краям.
Как следует не побрившись, потому что в пене оказался песок, он ополоснул лицо, достал из стенного шкафа чистое полотенце и насухо вытерся.
По дороге в спальню он заглянул в комнату Кэтти.
Она все еще спала, светлая головка покоилась на подушке, щечки розовели от крепкого сна. Он провел пальцем по крыше полога — палец стал серым от пыли. Озабоченно покачав головой, он пошел одеваться.
— Хоть бы кончились эти проклятые бури, — говорил он через десять минут, выходя на кухню. — Я абсолютно уверен…
Он на мгновение застыл. Обычно он заставал ее у плиты: она жарила яичницу или тосты, готовила пирожки, или бутерброды, заваривала кофе. Сегодня она сидела у стола. На плите варился кофе, но больше ничего не готовилось.
— Радость моя, если ты неважно себя чувствуешь, тебе было бы лучше пойти в постель, — сказал он. — Я сам займусь завтраком.
— Ничего, ничего, — сказала она, — я просто присела отдохнуть. Извини. Сейчас встану и поджарю яичницу.
— Не надо, сиди, — сказал он. — Я и сам в состоянии все сделать.
Он подошел к холодильнику и раскрыл дверцу.
— Хотела бы я знать, что это такое происходит, — сказала она. — В нашем квартале с половиной творится то же самое. И ты говоришь, что на заводе осталось меньше половины.
— Может быть, вирус, — предположил он. Она покачала головой:
— Не знаю.
— Когда вокруг все время бури, комары и все чем-то заболевают, жизнь быстро становится мучением, — сказал он, наливая себе из бутылки апельсиновый сок. — И разговорами о чертовщине.
Заглянув в бокал, он выудил из апельсинового сока черное тельце.
— Дьявол! Чего мне никогда не понять, — так это как они забираются в холодильник.
— Мне тоже, Боб.
— Тебе налить сока?
— Нет.
— Тебе бы полезно.
— Спасибо, моя радость, — сказала она, делая попытку улыбнуться.
Он отставил бутылку и сел напротив нее со стаканом сока.
— У тебя что-нибудь болит? — спросил он. — Голова, что-нибудь еще?
Она медленно покачала головой.
— Хотела бы я действительно знать, в чем дело, — сказала она.
— Вызови доктора Буша. Сегодня. Обязательно.
— Хорошо, — сказала она, собираясь встать.
Он взял ее руки в свои.
— Нет, радость моя, посиди здесь, — сказал он.
— Но, в самом деле, нет никакой причины… Не знаю, что происходит, — сердито сказала Вирджиния.
Она всегда так реагировала, сколько он знал ее. Когда ей нездоровилось, это доводило ее; слабость — раздражала. Всякое недомогание она воспринимала как личное оскорбление.