- Совсем по-другому, - сказала она, - у нас не было...
- Как вы защищали свой дом? - прервал он.
- О! - Она на мгновенье задумалась. - Мы обшили его, разумеется. И полагались на кресты.
- Это не всегда действует, - спокойно сказал он, некоторое время понаблюдав за ее лицом.
Это озадачило ее.
- Не действует?
- Отчего же иудею бояться креста? - сказал он. - Почему же вампир, при жизни бывший иудеем, должен бояться креста? Дело здесь в том, что большинство людей боялись превращения в вампиров. Поэтому большинство из них страдали истерической слепотой к собственному отражению в зеркале. Но крест - лишь постольку, поскольку - в общем, ни иудей, ни индуист, ни магометанин, ни атеист не подвержены действию креста.
Она сидела с бокалом в руке, глядя на него без всякого выражения.
- Поэтому крест действует отнюдь не всегда, - сказал он.
- Ты не дал мне закончить, - сказала она, - мы еще использовали чеснок.
- Я полагал, что тебе от него дурно.
- Просто я нездорова. Раньше я весила сто двадцать, а теперь только девяносто восемь фунтов.
Он согласно кивнул. Но, выходя в кухню за новой бутылкой вина, он подумал, что за это время она должна была привыкнуть - все-таки три года.
И все же могла не привыкнуть. Что толку сейчас сомневаться или не сомневаться - она же согласилась проверить кровь. Есть ли смысл ее опасаться? Ерунда, это просто мои заскоки, - подумал он, - я слишком долго оставался наедине сам с собой. Мне никогда уже ни во что не поверить, если это нельзя разглядеть в микроскоп. Снова торжествует наследственность, и снова я только лишь сын своего отца, еди его черви!
Стоя в темной кухне, Роберт Нэвилль пытался подколупнуть ногтем обертку на горлышке бутылки - и подглядывал в гостиную, где сидела Руфь.
Он внимательно разглядывал ее - складки ткани, спадающие вдоль тела, чуть намеченную выпуклость груди, икры и лодыжки, бронзовые от загара, и торчащие из-под халата узенькие гладкие коленки. Ее девичье тело определенно отрицало наличие двух детей. И что самое странное, подумал он, что он не чувствовал к ней никакого физического влечения. Если бы она пришла два года назад или немного позже, возможно, что он изнасиловал бы ее. Были такие ужасные дни. Были у него такие моменты, когда он в попытках найти выход своей жажде решался на невообразимое, и жил с этим в себе, доходя почти до безумия. Но затем он взялся за эксперименты. Бросил курить, перестал срываться в запои. Медленно и вдумчиво он занял себя исследованиями, и результат оказался поразительным: сексуальность безумствующей плоти утихла, почти что растворилась. Исцеление монаха, - думал он. Так и должно быть, иначе никакой нормальный человек не смог бы исключить секс из своей жизни - а были занятия, которые требовали этого.
И теперь, почти ничего не ощущая, он был счастлив. Разве что где-то в глубине, под каменным гнетом многолетнего воздержания, рождалось едва заметное, непривычное волнение. Он был даже доволен, что мог оставить его без внимания. В особенности потому, что не было уверенности в том, что Руфь - тот напарник, о котором он мечтал. Как не было уверенности в том, что ей можно будет сохранить жизнь дольше завтрашнего утра. Лечить?
Вылечить - маловероятно.
Он вернулся в гостиную с откупоренной бутылкой. Она сдержанно улыбнулась ему, когда он добавил ей в бокал вина.
- Восхитительная фреска, - сказала она, - она мне нравится все больше и больше. Если пристально вглядеться в нее, то словно оказываешься в лесу.
Он хмыкнул.
- Должно быть, это стоило большого труда, так наладить все в доме, - сказала она.
- Что говорить, - сказал он, - да вы и сами через все это прошли.
- У нас не было ничего подобного, - сказала она. - Наш дом был совсем маленьким. И морозильник у нас был раза в два меньше.
- У вас должны были кончиться продукты, - сказал он, внимательно разглядывая ее.
- Замороженные, - поправила она, - мы питались в основном консервами.
Он кивнул. Логично, нечего возразить. Но что-то не удовлетворяло его. Это было чисто интуитивное чувство, но что-то ему не нравилось.
- А как с водой? - наконец спросил он.
Она молча изучала его некоторое время.
- Ты ведь не веришь ни единому моему слову, правда? - спросила она.
- Не в этом дело, - сказал он, - просто мне интересно, как вы жили.
- Твой голос тебя выдает, - сказала она. - Ты так долго жил один, что утратил всякую способность притворяться.
Он хмыкнул. Было такое ощущение, что она играет с ним, и он почувствовал себя неуютно. Но это же забавно, - возразил он себе. - Все может быть. Она - женщина, у нее свой взгляд на вещи. Может быть, она и права. Наверное, он и есть грубый, безнадежно испорченный отшельничеством брюзга. Ну и что?