Тацит поднял голову. Пылинки плясали в острие луча, пронзавшего мрак таблинума.[70] На чёрной поверхности стола белел свиток. Казалось, тени былого вышли из него и заговорили голосами цезарей. Это был сон, один из тех кошмаров, после которых просыпаешься в холодном поту. Он все эти дни много писал. И уснул прямо за столом. Надо обходиться без диктовки. В наши дни нельзя никому верить. Никто не должен и догадываться об этом свитке. Иначе он никогда не увидит света.
Тацит торопливо развернул свиток и пробежал последние строки.
«Пет, это не больно! — молвила Аррия, вынимая из своей груди окровавленный нож и протягивая его потрясённому мужу. Так она вошла в бессмертие вместе с консуляром Тразеей Петом, казнённым Нероном».
— Не больно! — повторил про себя Тацит. — Больнее жить рядом с убийцами, ходить с ними по одной земле, дышать одним воздухом и молчать. Нож или яд. Мгновенная смерть! Но кто-то ведь должен быть свидетелем преступлений и судьёй. Кто-то должен передать последние слова Аррии: «Пет, это не больно!»
Стук в дверь заставил Тацита вздрогнуть. Привычным местом он открыл стол и спрятал свиток в тайник.
— Регул,[71] — послышался голос привратника.
— Пусть войдёт! — крикнул Тацит.
Надевая тогу, Тацит лихорадочно думал о причинах, приведших Регула в его дом. «Может быть, я выдал себя неосторожным взглядом или намёком в письме? Содержание моих писем Домициан знает раньше, чем адресат. Регул был частым гостем у Тразеи Пета. Несчастный не догадывался, кто его гость. Но я ведь беседовал с Регулом только о гладиаторских играх и погоде!»
Тацит придал лицу внимательное и любезное выражение. Это была маска, которую он обычно принимал вне дома. Слуги знали Тацита другим. Но в атриуме не было слуг. У стены виднелась сутулая спина Регула. Регул изучал росписи так внимательно, словно их сюжет мог выдать чью-то тщательно скрываемую тайну.
Заслышав шаги, Регул резко обернулся. Его тонкие губы сложились в улыбку. Её так и называли «улыбкой Регула». Скольких она погубила! Рустик Арулен, Камерин, Красе были обмануты ею и поплатились жизнью.
— Какая удивительная работа! — воскликнул Регул, показывая на росписи. — Где ты раздобыл такого художника? У меня на стенах невообразимая мазня. Ничего не поймёшь. А тут сразу видно, что это Троил, а в засаде притаился быстроногий Ахилл.[72]
Тацит опустил взгляд. «Как понять слова о засаде? Намёк? Или я ищу намёки там, где их нет?»
— Я могу тебе прислать художника, — сказал Тацит после долгой паузы. — Это мой раб.
— Что ты! — Регул поднял ладонь, как бы отстраняясь от этой не заслуженной им любезности. А может быть, ему хотелось лишний раз продемонстрировать великолепный перстень, пожалованный Домицианом. Красный рубин. Цвет крови казнённых. — В наши дни, — продолжал гость, — не до таких мелочей. Ты слышал о положении на границе?
— Да, — ответил Тацит. — Опять даки.[73]
Он выбрал осторожное выражение, чтобы не показать своего истинного отношения к новому позорному провалу Домициана.
— В этой связи у меня к тебе дело, — сказал Регул, откашлявшись. — Надо написать Цезарю панегирик от имени сената. У тебя хороший слог. И, главное, ты умеешь держать язык за зубами.
— Я ведь Тацит.[74]
— Знаю. И Цезарь тоже знает. Он мне и посоветовал: «Сходи к Тациту». И добавил: «Нет человека, имя которого так отвечало бы его характеру. Правда, был ещё Цицерон. Речи из него сыпались, как горох из дырявого мешка».[75]
— За это ему отрубили голову, — вставил Тацит.
— Этого Цезарь не говорил, — бросил Регул, подозрительно взглянув на собеседника.
«Он это подумал, — едва не вырвалось у Тацита. — Но о моём свитке никто не узнает».
Пересилив себя, он пододвинул гостю кресло. Тацит знал, что свиток, его свиток, должен когда-нибудь увидеть свет. Ради этого стоит вынести улыбку Регула и даже его рукопожатие.
Клиент
— Тринг! Тринг! — пели ступени под ногами у Марциала. От чердака, где его каморка, донизу двести ступеней. Они сгнили и перекосились. Домовладельцу давно бы пора починить лестницу. Но так как и крыша была в таком же плачевном состоянии, он, очевидно, не знал, с чего начать ремонт. Или, может быть, он решил предоставить свою úнсулу[76] разрушительному действию времени, чтобы соорудить на её месте новую? Кто знает!
Впрочем, эта лестница имела и свои преимущества. Не каждый отваживался подняться по ней на верхний этаж. Кредиторы[77] предпочитали оставаться внизу. Задрав головы, они ожидали, когда из окна пятого или шестого этажа высунется взлохмаченная голова должника. Когда им надоедало ждать, они, приложив ко рту ладони, кричали: «Эй, Марк! Где ты?» Или: «Куда ты запропастился, Гай?» На это им кто-нибудь отвечал не без злорадства: «Твой голубь улетел! Фью!»
И «голубятники», так прозвали кредиторов, уходили, проклиная себя за то, что уступили мольбам этих голодранцев Марка или Гая и открыли им кредит в своей лавчонке или одолжили денег до ближайших календ.[78] Ростовщики уходили, посылая проклятия всей этой инсуле, где живут воры и нищие, грозя поджечь её вместе с её клопами и должниками.
— Тринг! Тринг! — пели ступени под ногами у Марциала. Песня лестницы была бодрой, как утро. Он узнал, что сегодня у богача Кассиодора день рождения. Эта превосходная весть сулит сытный обед, а, может быть, и подарок. Кассиодор скуп, но не лишён тщеславия. Ему не захочется ударить лицом в грязь перед соседями. Пусть хоть один день в году он сумеет похвастаться перед ними: «А вы знаете, сколько у меня было гостей?»
Было начало первого часа.[79] Марциал поёживался от холода. Черепицы и камни Рима за ночь потеряли накопленное тепло, а солнце нового дня ещё не успело их согреть. В этот ранний час богиня Фебрис пробирает до костей, а её сводная сестра Либитина[80] уже готовит носилки для трупов и могильные рвы. Богачи ещё спят в своих пуховых постелях. Дремлют их рабы. И только клиенты шагают из одного конца города в другой, чтобы не опоздать к пробуждению патрона.
Улица начинала оживать. Тускло светили фонари в руках педагогов,[81] провожавших в школы своих полусонных питомцев. Занятия начинались рано, а запаздывающих ждали розги. Стуча деревянными подошвами, в сторону овощного рынка шли за провизией рабы. Раздавались простуженные голоса молочников и мычание приведённых ими коров. Телега трещала под тяжестью огромных каменных плит и брёвен. Возничий нахлёстывал мулов, торопясь доставить груз к строящемуся дому до того, как над городом поднимется солнце.
Марциал предусмотрительно сошёл с тротуара на камни мостовой. С крыш часто падали черепицы, а обитатели верхних этажей опорожняли ночные горшки или бросали вниз негодную посуду. Сегодня Марциал должен особенно беречь свою единственную приличную тогу. Её можно назвать белоснежной лишь потому, что она холодит, а не греет. Она потёрлась, но на ней нет заплат, и она заштопана лишь в двух или трех местах. В Риме нет никому дела, голоден ты или сыт. Но если у тебя не найдётся изящных сандалий, если ты не побрит и не причёсан, лучше не показывайся.
71
Марк Регýл — главный доносчик времён Домициана, последнего из императоров I в. н. э. Действие рассказа относится ко времени Домициана. Исторические труды Тацита «Анналы» и «Истории», величайшие произведения мировой литературы, отразили эпоху кровавого террора Римской империи. Их высоко ценили Пушкин, Грановский и др. «Анналы» и «Истории» были опубликованы после убийства Домициана, в период так называемого «Золотого века» Антонинов.
72
Сын троянского царя Приама Троил был убит греческим героем Ахиллом во время взятия Трои. Эпизод убийства Троила является излюбленным в римской живописи.
74
Третья часть имени римского историка Публия Корнелия Тацита происходит от глагола «тацео» — молчать.
75
Цицерóн — знаменитый оратор, защитник республики (106—43 г. до н. э.). Фраза о мешке, из которого сыпался горох, — игра слов. Слово «цицерон» означает горох.
76
И́нсула — дом, стоящий особняком, без двора и надворных построек. Такие дома сдавались жильцам.
78
Калéнды — первый день месяца. Отсюда слово «календарь» — в древнем Риме долговая книга, называвшаяся так потому, что к первому дню месяца (календам) должники платили проценты.
79
Первый час римского дня летом начинался в 4 час. 30 мин. нашего деления суток. Второй час — в 7 часов.