— Не то чтобы меня волновало, что мы, в конце концов, можем выглядеть так, будто нами позавтракала пара акул, — все равно никто нас голыми не увидит, правда? Просто для общего эффекта.
Я все еще не уверена, что согласна оголить даже новое, улучшенное тело прилюдно.
— Говори за себя! Если мы это переживем, то будем каждый вечер включать отопление на полную мощность, чтобы я могла смотреть телевизор в бикини! — фыркает Клео, осушая свой бокал. — Ах, Ким! Мы ведь решимся, правда? Подумай только, сколько отпадных мужиков мы сможем подцепить!
— Боже упаси!
Клео обижается.
— Ну не все же они как…
— Не упоминай его имени! — перебиваю я.
— Тебе что, совсем не нужен парень? — Она потрясенно хлопает глазами.
Клео говорит, что хочет кого-нибудь встретить, но пока что никакими действиями это заявление не подтверждается. Прошлым летом она закрутила что-то почти серьезное с громилой-регбистом по имени Дилан, но потом по телевизору начали круглые сутки крутить «Большого Брата», и Дилан отошел в прошлое. Сейчас ей нравится некий Гарет, который иногда заглядывает в «Фотофиниш», однако дальше копирования номера его телефона с конверта с заказом дело не зашло. Говорит, что начнет действовать, как только он в следующий раз появится, но мне кажется, в идеале ей подошла бы какая-нибудь некрупная знаменитость, с которой они встречались бы раз в полгода, чтобы сфотографироваться для «ОК!».[5]
Что до меня — если я говорю, что с меня хватит, то говорю это искренне. Думаю, так лучше, потому что непереносимо, когда сегодня весь мир сияет и поет, а завтра от тебя остаются только слезы и сопли. Еще до появления того. Кого Упоминать Не Надо, я не встречала Амура с распростертыми объятиями. Скорее хмурилась и гримасничала, пока он скручивал меня в бараний рог, — мне с трудом удавалось держать хорошую мину, потому что сердце разрывалось от боли. Я терпела отношения, пока они не истощались, потом вырывалась на волю и, пошатываясь, ждала, пока любовные токсины не выйдут из организма сами собой, а чуждые черты характера (подозрительность, ревность, зависимость) сдуются обратно до размера обычных человеческих слабостей. После того, как два года назад со мной случилась катастрофа, разбившая все мои чувства вдребезги, я изо всех сил стараюсь придать свой жизни какую-то стабильность. Клео вовремя оказалась рядом, и это мне очень помогло — теперь я спокойная и уравновешенная, как идеально откалиброванный ватерпас. Меня выбивает из колеи только мама, поэтому я свожу общение с ней до минимума.
— Тебе не кажется, что ты оцепенела? — спросила меня Клео пару месяцев назад, и мне пришлось признать, что так оно и есть. Я понимаю, это не самый лучший выход, но все-таки это лучше, чем слезы и сопли.
— И вообще, твоей маме легко отмахиваться — у нее самой фигура идеальная, — заключает Клео.
— Да что она знает от наших муках? — ворчу я, мрачно рассматривая дощатый пол.
— Как ты думаешь, а Памела Андерсен и вправду удалила себе одно ребро? — Клео пытается меня развеселить. Она чувствует, когда на меня находит тоска из-за матери, и виртуозно научилась отводить эту угрозу.
Я внимательно рассматриваю соответствующую картинку в журнале и пытаюсь сделать себе такую же фигуру — а-ля песочные часы — при помощи упаковочной ленты, а Клео коричневыми тенями для глаз рисует мне контуры, о которых я могла бы только мечтать.
Мы как раз приступаем к «Если я скажу, что у тебя красивое тело, ты используешь это против меня?» доктора Хука, как тут раздается звонок в дверь.
Мы замираем.
Позы у нас уморительные — Клео обернулась, чтобы оценить результаты самодельной подтяжки задницы, а я согнулась вперед, пытаясь выпятить живот как можно дальше и насладиться отвращением к себе. Мы похожи на феминистскую скульптурную группу, порицающую чрезмерную озабоченность современных женщин несовершенством своего тела.
В дверь опять звонят. Только один человек заходит к нам регулярно, но пиццу принесли полчаса назад, так что это не он.
Я оборачиваюсь к Клео в недоумении. Она беззвучно произносит:
— Тсс!
Хотя у нас мало шансов убедительно притвориться, будто нас нет дома, ведь в квартире горит весь свет и Род Стюарт оглашает окрестности песней «Первая рана — самая глубокая».
Скрипнув, приоткрывается щелка почтового ящика, и мы падаем на пол, как марионетки, которым перерезали нитки.
2
— Кимми! Это я. Ты дома? — слышится мелодичный голос.
— Мама? — шиплю я, прижавшись щекой к шершавому дощатому полу.