Может, если мама переедет на Капри, все решится само собой — она оставит меня в покое по собственной воле, так что мне не придется мучаться, что я ее бросила.
— А как долго я буду тебе нужна? — осторожно спрашиваю я. — У меня работа…
— Я тебе заплачу. Это же не просто одолжение. Я хочу нанять тебя, чтобы ты переводила для меня и присмотрелась к делам, поговорила с Люка, поговорила с местными, помогла мне принять правильное решение.
— То есть если бы я сказала, что дело не выгорит, ты бы мне поверила?
— Да, — просто ответила мама.
Я была поражена — прежде она ни в одном деле не спрашивала моего мнения.
— Как долго?
— Неделю, может, две.
Слишком долго, сейчас я не могу себе этого представить.
— Где мы остановимся?
— Я нашла чудесный отель у Садов Августа.[8] Отель «Луна», — мечтательно говорит мама.
— То есть никаких родственников? — Это важно — я не могу выполнять родственный долг больше часа подряд.
— Никаких родственников.
— А то, что ты до этого говорила, про воспоминания, — это ведь не какое-то там духовное паломничество к твоим итальянским корням? — Прозвучало, конечно, несколько более покровительственно, чем я бы хотела, но я не поеду с ней, если мама все время будет стенать об утраченной родине и ушедшем отце.
Мама двигает ко мне поближе диванную подушку и берет меня за руку.
— Поехали со мной.
Я разрываюсь между своими опасениями и чувством долга. Кроме того, мне неприятно, когда мама меня трогает.
Я думаю, одна из ключевых причин, почему мы с Клео сошлись, заключалась в том, что она призналась — у нее тоже все сжимается внутри, когда мама подсаживается к ней слишком близко и начинает нежничать. Я никогда не говорила вслух ничего подобного, пока Клео это не озвучила первая. Со стороны кажется неправильным шарахаться от родительского внимания, когда многие дети совсем его лишены, но так уж мы с ней устроены. Мы попытались мыслить рационально — наши матери выносили нас, так что для них «слишком близко» не существует, но нас самих подобная близость неизбежно подавляет.
— Когда ты собираешься ехать? — спросила я. стараясь высвободить руку, которую она сжимала.
— Во вторник.
— В этот вторник?
— О, ужас.
Она кивает.
— Во вторник, который послезавтра? — Я лихорадочно ищу отговорку. — Я не могу, у меня встреча, я… — Я замолкаю, чтобы не сказать, что пропущу последнюю серию «Элли Макбил»,[9] хотя в моем списке приоритетов она занимает чуть ли не первое место.
Я не позволю тащить меня неизвестно куда, не дав и минуты на размышления. Мне нужно время, чтобы расшевелиться, — от перспективы резко сорваться с места меня слегка подташнивает. Я тут глубоко окопалась. Не уверена, что мне хочется выбраться из своего бункера и, щурясь, глядеть на солнце.
— Обдумай все до утра, встретимся завтра за обедом, — говорит мама, вставая.
Уже в дверях она удушающее обнимает меня и признается:
— Все бы отдала за такие пышные формы, как у тебя!
— Ну, это можно устроить, — отвечаю я. — То, что отсосут из меня, можно пересадить тебе…
Мама резко бледнеет и говорит:
— Ничего смешного, Ким. Тебя изувечат.
— Мне исправят фигуру, — возражаю я.
— Это кровь, шрамы и… — Мама заставляет себя замолчать. — Ладно. Увидимся завтра.
— Хорошо, — говорю я. — Только…
— Что?
— Можно мне получить буклет обратно? Мама пытается изобразить что-то вроде «Понятия не имею, о чем ты…», но понимает, что ее раскололи, и сердито открывает сумочку.
— Ты красива и такая, какая есть, — настаивает она, отдавая буклет.
— А что еще ты можешь сказать? — отвечаю я, почти вырывая у нее книжицу — так крепко она ее держит. — Ты же меня создала.
3
Я щелкаю замком и смотрю, как мамины туфли поворачивают налево и удаляются по тротуару. На какое-то время я отвлекаюсь, размышляя, носит ли сейчас хоть кто-то, кроме нее, темно-синие туфли, но тут я слышу, как Клео входит на кухню за моей спиной.
— Ты все слышала? — Я никак не могу прийти в себя.