— А я бы не подпускал таких, как ты.
— Не дал бог свинье рог, — засмеялся Костя. — Пошли, ребята!
Он обнял меня и Леню, потащил по темной, безлюдной улице.
— Слыхали?! Видали?!
Я на всякий случай отмалчиваюсь, а Ленька Крамаренко неожиданно для меня вступается за Атаманычева.
— Зря, Костя, вы не приняли парня. Хорошего комсомольца потеряли. И работник он замечательный. И отец его, бывший регент, вкалывает, дай бог всякому! Верхолаз!
— Да, верно, бывшие церковники сейчас неплохо работают. Безвыходное положение у них, вот и вкалывают. Из кожи лезут, чтобы только втереться в доверие к таким сердобольным, как ты, Леня.
Крамаренко остановился и гаркнул на Костю:
— Брехня! А вот ты... ты действительно втираешься в доверие.
— Я?.. Здрасте! Я давно проверенный.
— Кем? Чем? Посмотрим, что ты запоешь на чистке.
Рассорился ночной дозор. Сам в происшествие попал.
— На чистке партии выяснится твоя настоящая шкура, проверенный!
Костя хватает меня за руку.
— Ты слыхал, Голота? Будь свидетелем! До чистки еще несколько месяцев, а он меня уже в шкурники зачислил. Быстр клеветник на расправу. Привлеку за такие слова. Завтра же подам заявление.
— Заткнитесь, вы! — набросился я на обоих.
И сделал это совершенно искренне. Я не был целиком ни на стороне Шарикова, ни на стороне Крамаренко. И тот и другой кое в чем правы. Атаманычев подозрителен? Да! Но и Костя подкрашен в алый цвет только снаружи. Да, по правде сказать, не это меня сейчас занимало.
Молча, без прежнего звона и шума, топаем по спящим улицам. Глухо отдаются в моей душе недружные шаги патруля. Обидно! Опередил нас церковник. Не мы с Ленькой, организованные рабочие люди, комсомольцы, коммунисты, готовые броситься в огонь и кипяток, выручили из беды женщину, а одиночка, сам по себе, Атаманычев.
Глава шестая
Тихонько вставляю ключ в замок, мягким рывком отваливаю дверь.
Неслышно, как ловкие воры, проходим мы с Ленкой через темную, заставленную и заваленную прихожую и попадаем в безопасную зону. Наконец-то дома!
Ничего не услышала сварливая соседка, если даже и не спала.
Поворачиваю выключатель, и моя комнатушка делается сказочной светелкой. Второй год обитаю здесь, а все никак не привыкну к своему счастью. Всегда валялся то на каменном полу, то на печи, на нарах, в теплушке, в собачьем ящике, в вокзальном зале на тысячу персон, в карантинном бараке, а сейчас... Один! Сплю на подушке. На белой простыне. Укрываюсь настоящим одеялом, а не истлевшей, вонючей, с чужих плеч рваниной. Один! Тихо, без помех, засыпаю. Не будят меня ни чужой храп, ни пьяный мат, ни грохот двери. Никто не галдит, когда читаю, пишу, мечтаю. И на мою Ленку никто не пялится, не оскорбляет ни взглядом, ни хихиканьем. Одна соседка иногда портит нам настроение. Ничего! Поженимся — сразу успокоится.
Живу на четвертом этаже. Окно громадное, надвое распахивается. Одного стекла столько, сколько не было во всех оконцах нашей собачеевской землянки. Подоконник широченный, дубовая плаха — нас с Ленкой вмещает. Насиженное местечко. Отсюда ночными огнями Магнитки любуемся, а днем — дальними Уральскими горами, строительной площадкой, домнами, степью, озером, небом, землей. Не подоконник, а вершина, откуда видна вся жизнь. В прошлом году в сорокаградусные морозы все жильцы нашего дома выломали на дрова эти «вершины», сожгли в печурках. Я тоже замерзал, но не поддался, не одичал.
Полы моей светелки выскоблены добела. Стены выбелены. Кровать старенькая, узкая, но аккуратно застелена байковым новеньким одеялом. Красота!
Сто тысяч рабочих, холостых, женатых, с женами и даже с ребятишками ютятся в бараках, за ситцевыми занавесками, на деревянных топчанах, а то и вовсе в землянках, в избушках, слепленных и сколоченных из строительных отходов, а я роскошествую один.
А такой этажерки, какую я отхватил на толкучке, не найдешь и в гостинице. Пятиэтажная, лаковая, с железной осью. Во все стороны, если хочешь, крути. Все тома Толстого вместила и еще кое-что. Есть у меня настоящий индивидуальный стол. На нем рядом с книгой «Война и мир» красуется фотография Ленки, вставленная в чугунную рамку. Снималась она девчонкой, еще в ту пору, когда не знала о моем существовании. Чудно! Неужели было такое время?
Лена обнимает меня, целует, а на лице ее та самая, девчачья, как на фотографии, стыдливая улыбка. Такая она была и тогда, когда впервые мои губы прикоснулись к ее губам. Повезло! Как случилось, что из всех парней, живущих в Магнитке, она выбрала меня? В стотысячной толпе разыскали друг друга. Единственная в мире Елена! Ненаглядная! Раскрасавица! Умница! Всю жизнь буду нахваливать. Люблю ее глаза, руки, походку, губы. Все прекрасно в ней. Но волосы — не оторвешь взгляда! Золотая пряжа, протянутая сквозь тысячи игольных ушек. Выходя на улицу, Ленка прячет свой золотой запас под скромненькой косынкой или кепкой. И только дома раскрывается. Магнитная дивчина. Мое собственное солнце, вокруг которого вертится мой мир.