Мой помощник, стоящий на страже, на левом крыле Двадцатки, предупреждает:
— Идет!..
Выглядываю в окно и вижу Богатырева. Вот какого ревизора нацелили на меня! Этот не помилует. Продерет с песочком. Что ж, я сам того добивался. Просил напустить на Двадцатку самого злого механика.
Богатырев спускается по длинной деревянной лестнице, врубленной в глиняные откосы. Солнце бьет в его бровастое и усатое, «буденновское» лицо. Щурится старик, прикладывает темную ладонь к глазам.
Машинист-наставник! Рабочий самых первых лет двадцатого века. Я еще не появился на белый свет, когда он уже гонял заводскую кукушку. Больше тридцати лет вколачивает, а не стареет. Не пригибает к земле, а выпрямляет человека горячая работа.
Не могу без радости, без улыбки смотреть на усача. Это он вознес меня сюда, на правое крыло паровоза, на рабочее место. От него научился я с гордостью носить свою рабочую спецовку. Он был поручителем, когда меня принимали в партию. Он и Гарбуз.
Все готов сделать для него. Но не выпадает случая доказать ему мою преданность. Такие люди не поддаются никаким бедам.
Богатырев взбирается на Двадцатку, снимает фуражку, по привычке раздувает толстые усы.
— Здорово, лодыри!
— Здравствуй, работник! — Усаживаю дорогого гостя, кладу на колени пачку папирос и спички. — Лодырничаем, товарищ ревизор, по вашей вине. Заждались!
Богатырев с досадой отмахивается.
— Не ревизор я и не работник. Между небом и землей болтаюсь.
— Стряслось что-нибудь? — спрашиваю я.
— Завтра уезжаю.
— Куда? Почему вдруг?
— Мобилизован хлеб выколачивать. Чрезвычайный уполномоченный. Всю жизнь по железу молотком бухал да на чужой каравай рот разевал, а теперь... Что ж, если надо, поеду хоть в тартарары, к черту на рога.
Усач отводит от моего лица взгляд, смотрит куда-то в бок. Щека дергается. Глаз наливается слезой.
— Есть у меня большая просьба к тебе, дитё...
Вот тебе раз! Вспомнил. Дитём Богатырев называл меня сто лет назад, на бронепоезде, еще в ту пору, когда с беляками воевали. Да и то не часто позволял себе такие нежности. Больше во хмелю. А сейчас как будто не хлебнул, дыхание легкое, свежее.
Не торопится он высказать свою просьбу. Медленно, с опаской роняет слова:
— Смотрю я на вас с Ленкой и гадаю: сегодня или завтра сыграете свадьбу? Боюсь проворонить. Нельзя отложить праздник, а? Вернусь, тогда и в бубны ударим.
Опоздал! Мы уже не первую неделю празднуем. И без твоего благословения.
Разве выскажешь такое вслух? Говорю:
— Можно и отложить, если Лена...
— А она на тебя кивает: «Согласна, если он, Саня...»
— Ну и все! Отложили.
Богатырев надел фуражку и поднялся.
— Вот и договорились!.. Ну, а к ревизии ты подготовился?
— Как штык.
— Смотри!.. Атаманычев тебя будет проверять. Зубастый мастер, золотые руки. Никаких поблажек не даст. И ты должен взнуздать и пришпорить его коня. Рука руку сердито помоет, и каждая вылупится с чистыми мозолями.
В душу вползает щемящий холодок. Целую неделю мы всей бригадой ласкали и миловали Двадцатку: все гайки подтянули, каждый клин на ходовой части закрепили, все щели, куда пробивался пар, заглушили, каждый сантиметр котла отлакировали. Засверкала машина, хоть на всемирную выставку посылай. И все-таки я встревожился: а не просмотрели ли чего?
Богатырев ушел, а я взял молоток, ключ и опять стал выстукивать и подкручивать. Вася Непоцелуев ходит за мной следом, ехидничает:
— Вот так хваленый ударник! Сам себе не доверяет.
Пусть. Хуже будет, если Атаманычев посмеется.
Давно я чувствую его тяжелый взгляд на себе. Он где-то в другом месте раскатывает, а я все равно работаю, будто у него на виду, будто экзамен ему сдаю. Не пойму, какой силой наделен он.
В тупике появляется еще один паровоз. Номера не видно, но я знаю: Шестерка. Машины, работающие на горячих путях, вроде бы неотметны друг от друга. Но это только на первый взгляд. Все имеют приметы. У одной искроулавливающая вуаль лихо, набекрень накинута на трубу. На второй воздушный насос шлепает с присвистом. У третьей сигнал хрипловатый. Четвертая гремит дышлами.
Шестерку я узнаю по мягкой, бесшумной походке, по зеркально-сияющему котлу, по свежевыкрашенным колесам.
Атаманычев направляется к нам. Свеженький, подтянут, наглажен, намыт. Даже переносица стала обыкновенной — нет на ней темной зарубки.
Хочу встретить его доброжелательно. Но вместо улыбки получается криворотая, с подковыркой ухмылочка.
— Добро пожаловать, товарищ ревизор! Готовы к проверочке. Начинайте!