Атаманычев не видит и не слышит ничего плохого.
— Начал и кончил. Все! Давай акт, подпишу, — миролюбиво говорит он и небрежно хлопает ладонью по колесу Двадцатки.
Вот тебе и зубастый механик! Шутит? Издевается? На разрыв испытывает?
— Ты чего так разглядываешь меня, Голота?
— Как ты сказал?.. Не верю своим ушам.
— Такой молодой, а уж туговат на ухо! Могу повторить. Все в порядке! Давай акт, подпишу.
— Без проверки?
— А на кой? Зря время потеряем. Порядок! И рад бы придраться, да не к чему.
Нежданные золотые слова! И произнес их не балагур, пустобрех Вася Непоцелуев, а неразговорчивый, гордый парень, классный машинист.
Хорошо я думал о нем, а заговорил... И сам не пойму, как вырвались неладные слова.
— Сделку предлагаешь? Социалистическую взаимопроверку хочешь наизнанку вывернуть?
Самому тошно слушать, что говорю, но не умолкаю. Вожжа под хвост попала.
— На что ты рассчитываешь, Атаманычев? Ждешь от меня взаимной поблажки? Не будет ее. Не слюнтяй я, не мягкотелый интеллигент, не ротозей. Ни другу, ни отцу родному не побоюсь наступить на мозоль. Имей это в виду! Проверяй!
— Давай, Саня, крой, наводи порядок и красоту на безоблачном небе!.. До чего же ты сейчас, красив, громовержец! Жаль, что нет фотографа.
Он смеется, а я брызгаю слюной. Опасен я, заразу злости распространяю, а он подмахнул акт, козырнул по-военному, усмехнулся снисходительно, меня жалея, и ушел.
А на другой день мы с ним поменялись ролями. Около двух часов обследовал я Шестерку. Очень хотел найти какую-нибудь неполадку. Не за что было зацепиться. Пришлось и мне подписать.
Так мы с Алешкой выдали друг другу путевки в жизнь. Один сделал это от души, а другой...
Эх, Санька!..
Глава восьмая
:Женщина в черной юбке и беленькой, на деревенский лад шитой кофточке, смуглолицая, черноглазая перехватила меня по дороге к Ленке, напротив моего дома, в нашем тощем скверике и сразу же стала допрашивать:
— Извиняюсь!.. Вы Голота? Машинист?
— Да. В чем дело?
— Александр? Из Донбасса? Собачеевский?
— Оттуда.
— Тот самый?
— Какой, тетенька? — Я улыбнулся.
— В музее бачила вас. Так то все правда?
Она сыплет вопросами, анкету мою заполняет, а я улыбаюсь, терпеливо любезничаю с ней и украдкой поглядываю на часы: успею вовремя попасть к Ленке или опять заставлю ждать? Всегда спешу и редко не опаздываю. То одно, то другое, то третье помешает. И шагу сейчас нельзя сделать, чтобы не зацепиться за кого-нибудь. Знатной персоной стал. Всем хочется поглядеть на «историческую личность», поговорить про жизнь, поболтать о погоде, перекурить вместе. Даже пионеры не обходят вниманием. На костер пригласили, галстук на шею повязали.
Ну, а этой симпатичной, моложавой бабушке что понадобилось? Не один час, видно, сидела в скверике на скамейке, ждала меня. Скромница. А другие запросто ломятся в дверь, тащат с кровати за ноги: давай, мол, герой, рассказывай! Житья не стало от корреспондентов, активистов, зазывал, руководящих товарищей, просителей и любопытных. Терплю. Ничего не поделаешь! Груздем назван.
— Побалакать с вами хочу, товарищ депутат. Можно?
Судя по выговору, она моя землячка: мягко, напевно выговаривает русские слова и непроизвольно вплетает в них украинские.
— Можно! — говорю я и направляюсь к скамейке.
Не досадую, не спешу. Про себя только огорчаюсь: опаздываю на свидание. Нет причины придраться ко мне, а женщина нахмурилась. Не садится. Переминается с ноги на ногу в своих старомодных, на толстом войлоке, из темной парусины туфлях. Смотрит на меня сердито и жалостливо. Не поймешь, не то укусить хочет, не то приголубить. Хорошие у нее глаза. В Донбассе в мое детское время такие глаза называли ласково очами. Очи! Очи дивочи. Лет двадцать назад, наверно, ее очи не одному парню душу прожгли. Да и теперь жаркого огня в них хоть отбавляй. Если бы не седые паутинки, вплетенные в корону, за молодайку сошла бы. Маму мою напоминает. Очами, смуглостью да волосами. Вот такой была бы и Варька, доживи она до этих лет. Жар-птицей ее называли. Русалкой! Песенной девахой. Самый красивый шахтер, Егорушка Месяц, полюбил ее. Ради предсмертной прихоти деда — лимона захотел — не пожалела она ни красоты своей, ничего. Эх!..
Не догадывается землячка о моих мыслях. Беспардонно допрашивает, любопытство утоляет:
— Значит, ты оттуда, с Гнилых Оврагов?.. Бачила я в музее фотографии Собачеевки.
— Оттуда!.. Все мы из одной люльки. А может, вы во дворце жили? Или в раю зеленом, в белой хатыне?
Я засмеялся. Землячка печально покачала седеющей головой.
— Нет. Не баловала меня жизнь. Оттого и удивляюсь, на какую курганную вышину тебя занесло.