— Не бойся, Саня! Моя просьба простая, тебе по силам.
Чего она волынит, если ее просьба и в самом деле простая? Выкладывай, тетя Мотя, не тяни кота за хвост! Ленка моя ждет.
— Слезы мои сиротские ты можешь высушить.
Я смутился. А не подсмеивается ли, не разыгрывает ли эта тетка автора очерка «Слезы»?
— В чем дело, мамаша, говорите!
— Яка я мамаша? В сестры гожусь. Рокив на десять старше тебя, а может, и того нет.
Она беспокойно потрогала черный, с проседью узел волос, провела кончиком языка по сухим губам.
— Ты не смотри на мою седину. Я давно, в семнадцать лет побелела.
Вот самое подходящее время повздыхать о невозвратной молодости. Эх, бабы!..
— Хорошо, согласен скостить лет двадцать. Говорите, сестрица, чем и как я могу осушить ваши слезы?
— Очень просто: войди в мое положение. Сиротствую я. Отца, и мать, и всех родных похоронила, а братеника, живого и здорового, потеряла бесследно. Вот и обращаюсь к твоей милости: посодействуй.
Ну и просьба! Да как же я могу посодействовать? Розыскным и справочным бюро не ведаю. В милиции не служу.
Я растерянно смотрю на женщину.
— И рад бы, но... канцелярии своей не имею, прав розыскных не предоставлено.
Ничего плохого не сказал, не посмотрел на нее косо, но она обиделась. Лицо ее, и без того смуглое, налилось чернотой. Так взбеленилась, что даже голова затряслась.
— Яка канцелярия? За шо ты мое горе казнишь? Брат мой, братик, кровинушка родная, без вести пропал, як в воду канул. Чуешь?
Не глухой, все разбираю, а вот она туговата на ухо.
Терпеливо объясняю, где и как помогут ей разыскать пропавшего. Даже предложил проводить ее к начальнику милиции.
Не помогло.
Сверлит меня своими глазищами, налитыми слезой, обиженно дергает губами.
— Я к тебе с живым горем, а ты меня — дохлой бумажкой... Ты человек или не человек, а? Были у тебя отец и мать, брат и сестра? Скажи, кто ты?
Надоело! Вот навязалась, сумасшедшая! Может, она и в самом деле чокнутая? С такими надо осторожно разговаривать.
— Человек я, сестрица. Сочувствую вашему горю. И помогу разыскать брата, если он жив. Как его звали?
Зябко повела плечами, не отвечала.
— Как звали брата?
Молчит. Самых простых слов не понимает. В третий раз спрашиваю:
— Имя у вашего брата было?
Поняла наконец, встрепенулась.
— Как же!.. Шурка по-улишному и домашнему, а по метрике — Александр. Твой тезка.
— Фамилия?
— И фамилия с твоей схожая. Медаль с оборотной стороны. Сытников. Шурка Сытников!
Сумасшедшая, не иначе. И додумается до такого: «Медаль с оборотной стороны». Голота и Сытников! Ладно, стерпим, не такое видали!
— Ну, а вас, сестрица, как звать-величать? Клавдия Ивановна? Или Татьяна Григорьевна?
— Мария Игнатьевна. Сытникова. Девичья это фамилия. Маша Сытникова.
— Очень приятно! Выходит, вы все-таки не сирота. Замужем? Детей имеете?
Она почему-то опять насупилась.
— Куда ты суешься, депутат? Мой муж и мои дети тебя вовсе не касаются.
— Как же так? Ваш брат меня касается, а все прочее... Несправедливо.
— А где ты ее видел, справедливость?
— Что вы сказали?
— Я говорю, справедливость и правду днем с огнем не найдешь. Так уж повелось испокон веков.
Ну и собеседница! Революцию, самую справедливую из всех революций не увидела. Как мы четырнадцать держав, напавших на нас, расколошматили, покарали своим справедливым мечом, не приметила. Как буржуев и помещиков извели, как кулака ликвидировали, как пятилетку в четыре отгрохали, как строим социалистическое общество, самое справедливое общество на земле, тоже проглядела.
Жаль, что я на такую слепую тетерю потратил уйму времени. По-человечески разговаривал с ней, а она наверняка бывшая хуторянка. Из раскулаченных или недораскулаченных.
До конца все ясно, с кем столкнулся, но я все-таки делаю еще одну попытку образумить «сиротинку».
— Марья Игнатьевна, вы забыли, где и в какое время вы живете. Оглянитесь!
— С утра до вечера только и делаю, что оглядываюсь, а вот ты... Слушай-ка, праведник, знаешь ты сам, как живешь: по правде или кривде?
Все. Хватит! Терпел сколько мог, не могу больше.
Отвернулся я от злобствующей тетеньки и быстро зашагал прочь. И «до свидания» она не заслуживает.
Глава девятая
На горячих путях появился еще один наблюдатель. Притулился к бетонной колонне, в тени козырька литейного двора, и таращится на меня. Одна нога почему-то поджата, как у цапли, торчащей на зеленой кочке посреди болота.
Кто такой? Какого роду-племени? Скорее всего монтажник, мастер по железу — штаны его кое-где заляпаны суриком. Верхолазы вот так же лихо, на одной ноге, красуются на вершине трубы или на самой крайней точке небоскребной домны. Людей пугают и себя возносят.