Он меня бесцеремонно разглядывает, а я — его. Чересчур высок он, чересчур широк в груди и в плечах. Голова лобастая, сивая, как у матерого волка. Глаза зоркие, охотничьи. Лицо крупное, грубо прокаленное загаром и молодым плиточным румянцем.
Я стою под желобом, жду чугун. А он чего здесь околачивается? Похоже, только моей личностью интересуется. Давай, дядя, спрашивай, допытывайся!
Стоит, зыркает в мою сторону и не собирается рта раскрывать. Неразговорчивый мужик. Потеребить его, расшевелить, что ли?
— Смотри, земляк, как бы колонну не свалил! — говорю я.
Не пожелал откликнуться.
Теперь в самый раз отвернуться и забыть незнакомца, а я плюю на собственное достоинство и во все глаза смотрю на него, жду чего-то. Взбаламутил мою душу сивоголовый. Чем именно, и сам не пойму.
Поднатужился горлом, крикнул:
— Эй, дядя, чего высматриваешь? Говори, секретов не имеем!
Соблаговолил услышать и откликнуться.
— Опоздал маленько встревожиться. Все, что мне надо было, я уже высмотрел.
Он достал кисет, неторопливо свернул козью ножку, закурил.
— Крути, не верти, а так оно и есть: на миру и смерть красна. Верно! С точностью до одного миллиметра... Раки любят, чтобы их варили живыми.
И рассмеялся. Мясистые губы раздвинулись, открыли крупно нарезанные зубы.
«Раки любят, чтобы их варили живыми»... — Недавно где-то слышал я эти странные слова.
Не сказав ничего больше, он ушел. Послал бог встречу!
Поворачиваюсь к своему помощнику.
— Слыхал, Вася?.. Не знаешь, кто это?
— Домовой! Нечистая сила. Так он смотрел — душа в пятки убегала.
Подтрунивает Вася, но и он, чувствую, заинтересован наблюдателем.
Топот тяжелых, окованных сапог. Грохот ведер. Утробный кашель... Распахивается дверь, и на пороге появляется сивоголовый. Как он нашел меня? Зачем я ему понадобился?
Подходит к кровати и браво, на солдатский манер, поет:
— Вставай, вставай, браток! Вскипел уж кипяток!..
В подоле его рубахи шевелится, кишит, шуршит клешнями и шейками черный, пахнущий речной сыростью рачий клубок.
— Раки любят, чтобы их живьем варили. — Сивоголовый беззвучно, глухо смеется. Мертвый оскал, а не живой смех.
— Вставай, историческая личность, будем пировать!
Достает бутылки с пивом. Вываливает раков. Они уже красные, пучеглазые, глянцевитые, как на обложке конфет. Клацают по столу клешнями, поют:
— Мы любим, мы любим, мы любим вариться живыми!..
И один за другим вползают мне в брюхо. Я полнею, разбухаю и... лопаюсь.
Сивоголовый, поджав ногу, сидит на подоконнике и хохочет. А в углу затаилась какая-то женщина, вроде той малахольной хуторянки. Тихонько плачет и шепчет: «Саня, Санюша, жалею тебя».
Открываю глаза. Тарахтит будильник. Луч утреннего солнца припекает лицо. С улицы доносятся моторные выхлопы. И приснится же такое! Не надо было вчера, на ночь глядя, пиво пить и воблу глодать.
Вася отпрянул от окна, присел на корточки, дурашливо схватился за голову.
— Спасайся, братцы, кому жизнь не надоела! Идет!
— Кто?
— Он! Чудо-юдо.
Выглянуть в окно я не успеваю. Сивоголовый уже поднимается на паровоз. Теснее и темнее стало в нашей кабине.
Гость едва-едва склоняет голову, тяжелую от важности и ума: догадывайся, мол, хозяин, если смекалистый, здороваюсь с тобой.
Вася берет жестянку с маслом, тихонько спускается вниз. На земле он опять выкаблучивается: корчит рожу, жестикулирует, как иностранный специалист, показывает мне, в какое безвыходное положение я попал.
Да, попал! Во сне и наяву не дает покоя. Уставился на меня пронзительными глазами и не спешит объяснить, кто такой, зачем пожаловал. Теперь, вблизи, совсем хорошо видно, как его крупное лицо нахлестано ветром и поджарено солнцем. Верхолаз, не иначе. Пахнет железом и корабельным суриком.
Принято здороваться гостю, но я первый сказал:
— Здравствуйте!
— Интересно, с кем ты поздоровался? — спросил сивоголовый. — Чего молчишь? Я спрашиваю, с кем ты поздоровался?
— С вами... с человеком, — растерянно бормочу я.
— Ну, если так, здравствуй! — Порывисто шагнул ко мне, схватил руку. — Спасибо на добром слове.
Широкие и твердые, прямо-таки железные ладони у этого дядьки. Мозолистые рубцы приварены к каждой лапе. Такой капитал не заработаешь в одну пятилетку. Лет десять надо вкалывать, а то и все пятнадцать.
— Спасибо! — повторяет сивоголовый. — Не знаешь, как я зарабатываю хлеб, а все-таки не обидел. Человеческим званием наградил.