Кладу руку на реверс, как бы успокаивая машину.
Раскрытая топка пышет белым жаром. Журчит, глотая кубометры воды, инжектор. Ворох обтирочной пакли источает дух конопляных зерен. Черные усики манометра рвутся к опасной красной черте и, приблизившись к ней, теряют ретивость, топчутся на месте: и хочется проникнуть в неведомое и колется. В толстом матовом стекле опускается и поднимается контрольный уровень воды. Блестит рычаг, отполированный ладонями машинистов. Сияют массивная рукоятка тормозного крана и зубья реверса. Желтеет кожа на откидном сиденье машиниста. Пол только что выметен и помыт. Пахнет свежей краской: колеса паровоза обновлены белилами, а червонный поясок на тендере — киноварью. Славно!
— Ну, порядок! — говорю я своему напарнику и крепко жму ему руку. Здороваюсь и прощаюсь одновременно.
Смена принята. Так теперь повелось: не трачу времени на приемку машины. Сразу увижу, если что-нибудь неладное случилось.
Куда сегодня пошлют? Будем таскать строительные грузы? Или вознесемся по крутой спирали на Магнит-гору, станем на время рудовозами?
Помчимся туда, куда дадут маршрут. Но лучше будет все-таки, если останемся здесь. Люблю я вкалывать на горячих. Ничего не поделаешь: наследственность!
— Эй, механик, радуйся! — крикнул составитель.
Я отодвинул окно, выглянул. Около будки стрелочницы стоял развеселый, будто на взводе, мой новый составитель Колька, мшистый сморчок: белые брови, белые ресницы, белый пух на щеках и подбородке, белые шелковые волосы. Везет мне на добрых рабочих спутников.
Неподалеку от него, оголив колено, сидела стрелочница Ася. Рядом с Колькой она выглядела жар-птицей. На ней пестрое, красно-черно-зеленое, с пышными оборками платье и платок в радужных разводах.
Расселась на крылечке будки, словно на воскресной завалинке, и мурлычет частушки.
На стрелочницу я взглянул строго, а составителю улыбнулся.
— Здорово, Николай Батькович! Чему я должен радоваться?
— Как же! Всю упряжку будем вышибать длинные рубли на горячих.
— Подумаешь, причина! Меня и короткий обрадует.
— Ну, а я не такой сознательный и передовой, как ты, радуюсь только длинному рублишке.
Подшучиваем друг над другом, но знаем, что есть доля правды в наших словах. Кольке всерьез не нравится, что я не умею воевать с движенцами за выгодную работу. Хочется ему получать побольше: старенькие отец и мать на иждивении.
— Велено нам пока, до плавки, отдыхать, — сообщает Колька. — Вслед за Шестеркой начнем таскать чугун. Жди. Загорай!
— Поеду на экипировку. Можно?
— Валяй! — отмахивается составитель. — Ищи меня под крылышком вот этой крали.
Колька обнял Асю. Она неторопливо сбросила со своего плеча не шибко смелую руку и не сердито, а так, будто между прочим, проговорила:
— Не про вас эта краля. Таким пентюхам она не подвластна. Подавай пару под мою масть! Какого-нибудь Ивана-королевича!
Я засмеялся. Молодец девка, дала сдачу ухажеру.
— А чего ты регочешь? — удивилась Ася.
— Правильно, Ася, — сказал я. — Не сдавайся! Придет он, твой Иван-королевич, жди!
— И дождусь! Но только не тебя. — Она усмехнулась, ударила желтым флажком по ладони. — И такие, как ты, не про нас заготовлены. Хлипкий студент! Интеллигенция! Деликатес! На один зубок, во временное пользование годен. Полюбил, приголубил, червяка заморил — и катись своей дорогой.
— Извиняй, Ася, — проговорил я как можно мягче, — если я чего не так сказал.
— Не за что. Все сказал, как надо.
Я отошел от окна и сейчас же выкинул Асю из головы.
Временный склад, на котором заправляются всем необходимым паровозы, расположен на пустыре. Через несколько лет здесь поднимется седьмая или восьмая домна. Теперь чернеют кучи угля, железные бочки и рундуки со смазочными и обтирочными материалами.
Уголь подавали на паровоз в громадной бадье, подвешенной к железному рычагу, похожему на колодезный журавль. Первая бадья попала точно в цель — в угольный люк. Вторая не дотянулась: на секунду раньше сработали запорные шарниры — и тридцать пудов угля, кускового, мелкого ореха и въедливой, как порох, летучей пыли, обрушились на Двадцатку. Белоногая, с красным пояском на тендере, свежепокрашенная красавица сразу стала чумазой, старой.
Где ты, моя добрая улыбка? Улетела за тридевять земель. И следа не осталось от хорошего настроения. Черный туман, наверное, бушевал в моем взгляде, когда я соскочил на землю и подбежал к грузчику Тарасу, тому самому, моему бывшему помощнику, беглецу, трусу.