Звякнули буфера заднего ковша. Неужели толкач? Я похолодел и бросился к окну. Так и есть — незваный и нежданный буксир, толкач! В окне Шестерки торчит Алешка.
И надо же! Именно тот, с кем я тайно соревнуюсь, стал моим спасителем, толкачом. Откуда взялся? Будто за ближайшим углом стоял наготове.
— Давай, Саня, двинем двойной тягой! На этом самом месте и я растягивался. Невезучая дистанция! Пошел!
Алешка дал свисток и, открыв краны, продул паровые машины, чтобы не пробуксовать, двинул в цилиндры добрую порцию пара.
А я?.. Раздумывать некогда. Вместе с Шестеркой вытягивай поезд или поверни тормозной кран, застопори и ругайся: куда, Атаманычев, суешь свой нос, кто тебя просил толкать?
Я не сделал ни того, ни другого. Пришлось Алешке одному попыхтеть. Он надрывался, а я сидел в своем кресле и, царапая железо ногтями, молил бога, чтобы Атаманычеву не удалось вытянуть поезд.
Вытянул.
Вот теперь в самый раз включиться в работу и Двадцатке. Не помогал я Атаманычеву, а лизал ему пятки, оправдывался: мы, мол, тоже пахали.
Доставили шлаковозы на откос, окантовали.
Раскаленная лава ползет по склону горы, стекает в озеро. Смрадный дым. Удушливый запах серы. Лопаются ядовито-желтые пузыри. Вода клокочет, шипит, превращается в пар. Бегемотские всхлипы, чавканье, адские испарения... Прямо-таки геенна огненная. Сгореть бы в ней, растаять пшиком!
Атаманычев взбирается на Двадцатку. Мнет в ладонях паклю, спрашивает:
— Покурим, Саня?
Ничего плохого не хочет видеть хороший-прехороший Алеша. Ослеп от доброты. Бьют его по левой щеке, а он подставляет правую. Откуда ты взялся, такой праведник?
Красное, синее, белое!..
Еле держусь на краю обрыва. Опять плюхнусь в лужу, если не откликнусь Алеше хотя бы никудышной улыбкой. Давай! Ну! Не можешь быть искренним — притворись! Сойдет и кривая ухмылка. Победитель не требует контрибуций.
Не могу ничего выдавить из себя. Кровь хлынула в голову, загудела в ушах. Перелетел я в бредовую эпоху сыпняка, коросты, хвастовства, брехни и ругани. Будто и не было ни бронепоезда, ни коммуны, ни Антоныча, ни Лены.
— Радуешься? Думаешь, хвост Двадцатке прищемил и солью посыпал? Тоже мне, толкач! Кто тебя просил? Сам бы я выехал!
Я куражился, изливал всякую муть, а он внимательно, пронзительно-печально смотрел на меня.
Я кулаком ударил Тараса, а меня Алеша — взглядом. И еще словами.
— Понимаю! Сам себя чистишь. Давай! Своя рука владыка, все темные углы выскребет.
Кивнул, незлобиво улыбнулся, ушел на Шестерку. Васька захлопывает за ним дверь и дурашливо пялится на меня.
— Мало ты ему всыпал, жених! Ишь какой дружок нашелся! Похлестче репейника вцепился. Знает, шкода, чье сало съел! Ославил девку. А ты терпишь, тюфяк! Да я бы ему все ребра пересчитал, а потом и в зубы заглянул! Гляжу на тебя, Ляксандр, и жалею...
Я не стал дальше слушать. Закричал:
— Ты... жалобщик, мотай отсюда! Теперь не ужиться нам с тобой!
— Не имеешь права. Не твоя собственность Двадцатка, и не твою личность я обслуживаю. — Васька поудобнее развалился в кресле.
— Уходи по-доброму!
— Угрожаешь?.. Пожалста, будь ласка, бей! — Он рванул на груди спецовку, разнес ее до пупа. — Давай колоти! Набил руку, не промахнешься.
— Проваливай! Что хочешь, то и ври начальству. Брысь!
Васька поднялся, застегнул спецовку.
— И пойду! Смотри, задавака, будет и на моей улице праздник.
— Не желаю тебе, Вася, такого праздника, какой ты устроил.
— А чего особенного я сказал? Все про это звонят. Да разве ты первый раз слышишь?
— В последний! Никому не позволю!
— На каждый роток не накинешь платок. Больно серьезный ты, Ляксандр. Пошел я. Будь здоров.
Побежал в депо жаловаться. Придется и мне ходить по кабинетам, выслушивать нотации, оправдываться. Все стерплю, но Ленку в обиду не дам.
Глава третья
Схлестнулись, вздыбились ветры, азиатский и европейский. Повечерела дневная Магнитка. Сизые, черные, серые, рыжие смерчи закружились вокруг пыльно-красного солнца. Свист, грохот, вой, стон, львиный рык и плач бурана перекрыли гул воздуходувки.
И в такую распрекрасную погоду я один вкалываю: и паровозом управляю, и в топке огонь поддерживаю, и воду качаю в котел, и за сигналами в обе стороны слежу.
Губы мои обметаны горьким порохом. На зубах скрипит песок. Глаза прикрыты огромными, в толстой резине очками. Взглянул в зеркальце и ахнул. Ну и морда! Человек в маске! Марсианин! Демоническая личность. Себялюбец, напяливший рабочую робу. Выть хочется. Распсиховался.
Что там ни говори, а все-таки есть прямая связь между тем, что делается на земле, в небе, в океанах и в сердце человека. Черная буря давит на чувства и мысли.