А каково в такую бурю ремонтникам?
Мимо Двадцатки с железной крышей в зубах, с ревом и гулом промчался косматый ветрище.
Мой помощник Тарас, парень совсем не богомольный, неистово крестится. В такую погоду в самый раз вспомнить о боге.
И полчаса не прошло с тех пор, как загрохотал первый гром, а уже настоящий шабаш ведьм разыгрался. Бури в степных местах начинаются внезапно, ни с того, ни с сего.
Полил дождь. Хлещет вкривь и вкось. На Двадцатку взбирается наш составитель Вася Непоцелуев. Ребром ладони сгребает с лица воду, стряхивает на пол.
— Гордись, Сашко! Начальник станции доверил тебе великое дело. Поехали!
Вот так он всегда разговаривает со мной. Большого мнения о своем напарнике. Я должен понимать его с полуслова.
— Куда поехали?
— Вертушку потащим. Домны пропадают с голодухи. Дорогу расчистили, опробовали дрезиной.
Славный он, Василек! Сам, конечно, напросился. Не знает, как я рвусь вниз, к Ленке, а угодил.
Вася поторапливает меня.
— Живее, Сашко, а то девочки в белых фартуках повесят на дверь столовой черный замок, и мы с тобой останемся с пустым брюхом.
Стоп, Василек! Чересчур храбро. Я, брат, вприглядку, расчетливо, с опаской буду вкалывать.
— Рисковать жизнью ради ужина? — злится богомольный Тарас. — Да пропади он пропадом! Не выпендривайся, Васька!
А это тоже чересчур. Не устраивает. Рискнем! И ради ужина, и ради домны, и ради Лены.
Даю протяжный сигнал, сдвигаю рычаг и на самом малом пару иду к устью станции. Рядом с выходными стрелками, на запасном пути, под защитой крутого откоса в затылок друг дружке притулились близнецы моей Двадцатки: Тройка, Пятерка, Шестерка, Десятка, Единица, Семерка. Все под парами.
— А почему эти стоят, Вася?
— Такая у лоботрясов доля. Не понял? Могу и совсем разжевать и в рот покласть. Один гавкнул «а», другой сейчас же промычал «б».
— Ну и разжевал! Кто сказал «а»?
— Новенький баламутчик. Атаманычев Алешка. Не желает соваться в пекло поперед батька.
Одно за другим раздвигаются окна лоботрясных паровозов. Машинисты Кваша, Белобородов, Воронов, Штанько, Синеглазов смотрят на меня настороженно. А я им улыбаюсь.
Где же Атаманычев, новый водитель Шестерки? Стыдно на глаза мне показаться?
В узкое пространство между моей Двадцаткой и остальными паровозами вихрь пробивается только краем крыла, не мешает видеть и слышать. И дождь здесь терпимее.
— Добрый вечер, ребята! — во весь голос кричу я и срываю с головы кепку.
Обезоружился, не собираюсь своих товарищей шапками забрасывать, но они хмуро поносят меня молчанием.
— Здорово, молчуны! — говорю я.
Теперь не раскроет рот только чучело.
— Здорово, если не шутишь, — откликается Кваша, один из самых работящих и неговорливых машинистов на горячих путях.
— Да разве с вами, такими серьезными и строгими, можно шутить? — говорю я.
— Можно, но куда тебе... Шутило притупилось!
Голос у Кваши густой и вязкий, а лицо до самых глаз заросло щетиной. Он дважды в месяц, после получки и после аванса, на похмелье цепляется, как репей, ко всем и каждому. Если бы вчера не получил аванс, не бузотерил бы теперь.
Вася Непоцелуев толкает меня, подначивает:
— Чего ж ты молчишь? Дай горлопану сдачу!
Отодвигаю его в сторонку и продолжаю мирную беседу:
— Пошли вниз, ребята!
— Не привыкли мы по низинам ползать, — откликается Кваша. — Горную высоту любим.
Прорвало и его единомышленников:
— Куда ты лезешь, Голота?
— Жизнь надоела? Выслужиться надо?
— И выслужиться хочет, и ударный рублишко раздобыть, и перья нам вставить в одно место.
— Дохлому и ударные припарки не помогут.
Злится на меня братва поневоле. Сами себя в тупик загнали. Новичок Атаманычев не потащил в бурю вертушку потому, что не знает дороги. Кваша — человек бывалый, не из робкого десятка, но поддержал молодого машиниста. Воронов, Штанько и Семиглазов тоже склонили головы перед неписаным законом круговой поруки.
— Куда, спрашиваете, лезем?.. — говорю я без всякого раздражения, даже весело. — По украинскому борщу с солониной соскучились. Спешим. Столовую, боимся, закроют.
— А костью, той, что в борще, не подавитесь? — усмехается Кваша.
— Герою море по колено!
И все машинисты хохочут.
Горько на душе, всерьез хочется поговорить с моими товарищами. Не геройствую я, хлопцы. Боюсь бури, боюсь крутого спуска. А что делать? Труса праздновать?