— Ну пошли дальше! — приглашает меня Варя.
Полянки и кустарник. Теплый свет и сумрак прохлады. Острые камни и топкие тропы. Из одного мира в другой переходим, и всюду нам хорошо.
В сырой и темноватой ложбинке она остановилась, достала из корзины маленькую, чуть пошире стамески, стальную лопаточку и начала ловко выкорчевывать пышное растение с длинными и узкими, похожими на перья листьями. Вырыла, отряхнула от земли, отправила добычу в корзину.
— Страусник! На него теперь большой спрос. Отваром корневища клопов травим. И против всяких глистов верное средство.
Не унесла с собой в могилу бабушка Груша своих знахарских тайн. И когда только успела Варька перенять ее опыт?
Каких только чудес нет на земле! Человек — это вся вселенная.
Вот о чем надо писать ударнику, призванному в литературу, а не высасывать из пальца худосочные мыслишки о «рыхлом» и «главном жителе планеты»!
Маманя вдруг останавливается, поворачивается ко мне.
— Саня, ты на меня сердишься?
— На вас?.. Что вы! Уважаю и люблю.
— Да? А за что? Почему? За яки таки доблести?
— Хорошая вы.
— Яка я там хороша! Так себе. Поматросить да забросить надо! Шутковала с тобой плохо. Дразнила. Науськивала сама на себя. Братика приплела. Значит, не сердишься?
— Нет.
— Ну и хорошо! А я грешным делом думала, ты совсем протух, с черными жабрами живешь среди людей.
Стоим на поляне, залитой солнцем, вглядываемся друг в друга и разговариваем на опасную тему. Вокруг нас, как и тогда, в Батмановском лесу, некошеная, по грудь трава, темные кружева теней от деревьев, белые островки ромашек. Перекликаются птицы. Порхают бабочки. Пахнет земляникой, разогретой хвоей, заматерелой грибной сыростью.
Тишина звенит, как стрекозиные крылья.
Извечный лесной покой раскинул над нами свою паутину.
Сколько лет, да еще каких, прошло, пролетело! Сколько мы лиха хлебнули! Собачеевка. Мировая война, война гражданская. Разруха, голод, тиф, скитания. Нэп.
— Чем я вам не понравился, Марья Игнатьевна?
— А кому нравятся червивые шишки на ровном месте? Каждому глаза мозолят. И больно от них. И срамно. Настоящий пан — Санька Голота! Прямо-таки валет бубновый: с одной, верхней стороны — герой, историческая личность, а с другой, нижней — оторви да брось. Газета печатает одно, а молва другое разносит. Не знаешь, кому верить. Слава богу, своими глазами увидела, какой ты на самом деле, музейный или живой.
Нельзя мне сейчас выть от боли или хмуро отмалчиваться. Должен улыбаться.
— Марья Игнатьевна, чужой я вам, а вы так близко к сердцу принимаете. Почему?
Не отвечает. Губы ее затвердели. Чувствую, колеблется, сказать правду или не сказать. Скажи, Варя, скажи, сестрица!
— Ну и ляпнул! Чужих человеков не бывает. Есть чужие нелюди с руками и ногами.
Издали доносится звонкое, смачное чиханье Алеши. Одно, другое, третье. Ему и аукать не надо.
Мы с Варькой смеемся и откликаемся в два голоса:
— А-а-а-а-у-у-у-у!..
Глава седьмая
Заскрипели, завыли тормоза у встречного «линкольна». Темным дымком закурились скаты, намертво прижатые к асфальту. Задняя дверца директорской машины распахнулась, и послышался мягкий, веселый говорок Губаря:
— На сыщика и разбойник бежит! Садись, земляк, рядком, да поболтаем ладком.
Яков Семенович втянул меня в машину.
— Погоняй, Петя!
Шофер с превеликим интересом, как на ярмарочное чудо, посмотрел на меня, поехал дальше. Не впервые видит, а удивляется. Вот так теперь все поглядывают на меня. Под стеклянным колпаком живу. Прошли времена, когда можно было без всякого ущерба для своего авторитета и на паровозе дурака повалять, и на базарной барахолке потолкаться, и потрепаться с ребятами в забегаловке за кружкой пива, и в очереди за воблой или еще за чем постоять. Персона!
Раньше рад-радехонек был, когда на велосипеде ехал, а сейчас без всякого смущения на заморской гончей собаке раскатываю. Да еще с самим Губарем на кожаных подушках восседаю. Привык запросто с начальством общаться.
— Ну, земляк, как поживаешь?
— Хорошо, Яков Семенович. А вы?
— Мое дело десятое. Не обо мне сейчас речь. Значит, хорошо? Оно и видно. Сияешь. Так и дальше держи, земляк. Хозяин! Владыка рабоче-крестьянской державы. Пуп земли советской.
До стычки с Тарасом и Квашей такие слова услаждали мой слух. Теперь не перевариваю. Не считаю себя ни замухрышкой, ни пятым колесом телеги, ни тем страшилищем, о котором говорил Кваша на трепплощадке. Но и не владыка, не пуп. Просто рабочий человек.
— Почему хмуришься? Чем я тебе не угодил?
— Мало похвалили. Больше заслуживаю. Будь ласка, нахваливайте еще!