Я в одну сторону тяну, они в другую.
— Такая буря! Пожалей себя, самоубивец, если машины не жалеешь!
— Хватит вам попусту языки трепать! — потребовал Кваша. — Не слышит вас Голота. Партейный он. В членах состоит. Ясно теперь, почему огонь горячий? Чистки боится, вот и лезет поперед батька в пекло.
Обидно. Над чем зубоскалит? Да, боюсь! И не стыжусь. Партийные и беспартийные скоро всенародно взвесят мою работу на самых строгих своих весах. Затопают ногами, зашикают на меня люди, если окажусь легковесным. Да, я хочу быть чистым, отважным, достойным ленинцем. Оттого и лезу в ураганное пекло. Боюсь, а лезу. Что ж тут плохого?
Толкаю рычаг, и Двадцатка, отдуваясь паром, проходит мимо говорливых, насмешливых и осторожненьких.
Снова завыли ветры. Целая тысяча воздуходувок ревет.
Машинист Шестерки так и не показался в окне.
Составитель Вася Непоцелуев покуривает и ехидно поглядывает на меня.
— Знаешь, Сашко, кто ты? Из-за угла мешком прибитый. Лунатик!
А это чем плохо? Лунатик!.. Откуда ты, Голота? Не от мира сего. От лунного света, от соловьиных песен, от чудо-города Магнитки!..
Стрелочник выскочил из будки, перекинул тяжелую гирю балансира, дунул в рожок, разрешил нам двигаться назад, к вертушке. Ветер с дождем кидался на него, пригибал к земле. И нам достанется, когда начнем спускаться!
Вклиниваемся паровозным замком в вагонный. Маневр окончен.
Вася побежал за жезлом. За две минуты смотался на станцию, туда и обратно. Сует мне в руки жезл. Поехали!
Осторожно трогаю. Паровоз уверенно взламывает железной грудью темноту, бойко пересчитывает рельсовые стыки, гудит, свистит, трезвонит в колокол. А машинист облизывает сухие губы. Страшновато!
Еще раз прохожу мимо тупичка, где загорают ребята. Они торчат в ярко освещенных окнах. Все лица хмурые, злые. На тот свет меня провожают товарищи.
Сближаюсь с Шестеркой. Теперь и новичок не прячется. Тоже в окно высунулся. Тот самый, утренний наблюдатель с зарубкой на переносице.
Пересиливая бурю, кричит:
— Счастливой дороги!
Насмехается? Каркает? Пусть!
— Давай следом! — отвечаю я.
Он еще что-то выкрикивает, но я ничего не разбираю.
Выхожу на семафор, на простор. Смерчи, ввинченные один в один, как матрешки, пересекают пути, шагают через высоковольтную линию. Воздух насыщен песком, толченым стеклом.
Вася Непоцелуев качает головой, печалится:
— Нам сейчас хорошо, а хлебам еще лучше! Полегли, заплелись. Беда! Эх, Андрей, не приведи бог тебе такую погодку! Председатель колхоза мой братан, — поясняет он.
Чудак! Нашел время деревню вспоминать.
Колеса скрежещут на крутых зигзагах. Рельсы стонут. Молнии выстилают на дорогу свои полотнища. Светло, хоть иголки собирай.
Океанским тайфунам, как я слышал, загодя дают женские имена. Этому, что теперь бушует в Магнитке, я присваиваю имя Лены. Может, смилостивится «Елена» над нами, пропустит вниз.
В топке огонь чистого, белого накала. Поршень воздушного насоса полновесно отсчитывает удары. Инжекторы взахлеб поглощают холодную воду. Пара в котле по самую завязку — десять боевых атмосфер. Порядок! Все теперь зависит только от меня. Если не дрогну, не промахнусь, то буду внизу через пятнадцать минут.
Петляем с горизонта на горизонт. Иду без пара, с закрытым регулятором, но скорость нарастает. Опасно дать волю колесам на большом уклоне: могут так завертеться, что не утихомиришь ни экстренным торможением, ни контрпаром. Осторожно, малыми порциями выпускаю в тормозную магистраль сжатый воздух. Огненные ошметки сыплются из-под тормозных колодок. Двадцать пар колес, сорок фейерверков катятся по склонам горы Магнитной.
Вырываемся на аварийную «мертвую петлю». Мелькают перевернутые вагоны, покореженное железо.
Мурашки бегут по моей спине.
Тарас открывает шуровку и забывает, что ему надо делать. Стоял и смотрел в дверной прозор на ураганную ночь. Бельмастые бессмысленные глаза вытаращены. Заворожен парень крушением.
Толкаю его в бок.
— Подбрось уголька!
Он тупо тычет лопату в лоток тендера и никак не может набрать угля.
— Эх, ты!..
Вася отстраняет от топки Тараса, сам начинает шуровать. Да так ладно, будто давным-давно кочегарит. Смекалистый парень. В один прием он нагребает полную лопату угля, ловко поворачивается и, не уронив ни крошки, швыряет в топку, туда, где белеет прогар, где тоньше жаровая подушка. И воду качает равномерно, малыми порциями, чтобы не понижалось в котле давление.
Тарас потерянно топчется у двери, малахольно вертит головой, будто слепня отгоняет. По чумазым щекам скатываются крупные слезы.
Постоял, повертелся и молча шарахнулся вниз. Ни я, ни Васька не успели удержать беглеца.