Яркие автомобильные лучи уперлись в беленые мазанки и хаты с писаными ставнями. Гарбуз суетливо погасил свет, высадил меня в Горном поселке и укатил в свои Березки. Красные сигнальные огоньки «форда» медленно, раскачиваясь на ухабах, таяли в темноте. Я смотрел вслед машине и вспоминал, как Быба вторгся ко мне. Одной рукой обдирал липку, а другой наклеивал шикарные музейные ярлыки: «Потомок! Историческая личность!» А я, развесив лопухи, во все глаза смотрел на него. Не мудрено. Сам Гарбуз не сразу разгадал Быбу. А те, кто выдвигает его, и теперь не видят в нем ничего плохого. Чем он берет? Прошлыми заслугами? Внушительным басом? Вспышкопускательством? Напускной бдительностью? Речами, произнесенными в подходящее время? Трудное это дело — заглянуть в душу Быбы. Да и есть ли она у бессовестного? Что-то начали входить в моду и дорого цениться оборотистые работнички вроде Быбочкина. Его на пушечный выстрел нельзя подпускать к ударникам, а он щеголяет в наших вожаках. Быба — и рабочие!.. Возмутительно. Опасно.
Вхожу во двор Атаманычевых, иду на свет в сарае. Там светло, как днем. На длинном шнуре свисает большая яркая груша. Будущий строитель канала малярничает. Обнаглел подпольщик, уже не таясь делает свое черное дело.
— Здорово, браконьер!
Преступник, застигнутый на месте преступления, не вздрогнул, не выронил кисть. Ни страха, ни удивления, ни беспокойства.
— Здорово, рыболов. Как рыбачил?
— Плохо. Не клевала. Ну, а ты?.. Дорожные указатели нанялся красить? Или иконы малюешь?..
— Мечтаю.
— Хорошее дело, Ну, и какую мечту изобразишь на этой беленой железяке?
— Самую распрекрасную.
— А попроще можешь сказать?
— Попробую. Тот самый счастливый человек, кто больше людей сделал счастливыми... Ну как? Чьи слова?
— У Христа позаимствовал?
— Эх ты! Историческая личность! Карла Маркса читать надо!
— Смотри какой марксист!.. Твоя это работа — таинственные щитки с лозунгами?
— Общая. Маркс и Горький вдохновили. Отец сварганил железо, я намалярничал. Мамуля удерживала нас за руки и ноги: как бы чего не вышло! Ася частушками услаждала, пока мы вкалывали.
— И на плотине вы нашкодили? «Слезы и пот народа»!.. Почему слезы?
— А потому... Строилась зимой, в пургу. Надо было задержать весенние воды... Руки прилипали к железу. Бетон замешивали кипятком, обогревали кострами. Бетонщики и плакали и потели всю упряжку. Холодно было, голодно, жарко.
— Вот так бы и написал, а то — «Слезы и пот народа». Попахивает клеветой.
Алеша вытер руки, испачканные белилами, бросил тряпку.
— Саня, не бери на пушку, не из пугливых!
— Меня ты, конечно, не боишься, а у начальства прощения попросишь: «Дяденька, я больше не буду!..» Самостийничаешь! Почему не посоветовался в завкоме, в заводоуправлении или еще где-нибудь? Зачем отсебятина?
Алеша оттолкнул меня и засмеялся.
— Не валяй дурака!.. Молока хочешь? Холоднячок! Густое, как мед. Вершок в два пальца.
— Давай!
Он притащил запотевший кувшин, краюху серого, домашней выпечки хлеба, две большущих кружки, и мы здорово поужинали, а потом взялись за папиросы.
Курим и друг на друга поглядываем: Алеша — весело, беспечно, а я с беспокойством. Он это почувствовал, встревожился.
— Правда, Саня?
— Правда! С утра иди к Губарю, скажи: я тот самый, кого вы ищете. Не бойся. Ему понравилась твоя выдумка.
— Не ходок я по начальству. Могу поскользнуться на паркете.
— Ты должен пойти к Губарю, рассказать ему!
— Что рассказывать? Почему такой переполох?
— Быба приписывает тебе подпольную подрывную деятельность. Не краской, мол, ты расписался на плотине, а бешеной слюной.
Щеки Алеши стали цвета белил, но губы кривятся в улыбке.
— Какую голову надо иметь, чтобы так сказать?..
— Голова Быбочкина застрахована, не покушайся на нее. Иди к Губарю — и все будет в порядке. Вместе сбегаем. Лады?
Вот и все, что я нашел нужным рассказать Алеше в тот вечер.
Глава десятая
Вася Непоцелуев обычно являлся на работу с какой-нибудь присказкой, шумно требовал от меня справку, как живу-поживаю, сколько пудов счастья прибавил. Сегодня еле-еле поздоровался. Распахнул топку и начал резать, выковыривать шлак.
— Вася-Василек, какая муха тебя укусила?
— Напрасно подначиваешь, механик: не до смешек и брешек.
Так я и поверил! Без хлеба и воды он способен трое суток прожить, а вот без того чтобы почесать язык болтовней, и часа не стерпит. Помолчит, разыгрывая из себя пришибленного тоской и отчаянием человека, а потом и отколет развеселую штуковину.