— А может, ты самого себя боишься?
Ася покрепче прихватила мою руку и положила ее на свою талию. Себя, горячую, обняла моей вялой, холодной рукой.
— Пойдем, боягуз! Цел и невредим останешься. Тихо, не рыпайся. Вот так!.. Хорошо тебе было у нас?.. Так со мной еще лучше будет.
— Послушай, Ася!..
— Слушаю, миленький, да не слушаюсь! В моей ты сейчас власти. Чего захочу, то и сделаю. Возьму вот да и умчусь вместе с тобой на Марс. Ну и житуха будет! На всей планете только ты да я. Все твое и все мое. Ни с кем и ничем не надо делиться. — Подняла голову к небу, — Где же ты, мой ангел, мой похититель? Спустись на землю, укради!.. Если ангелы перевелись на небе, я и на черта согласна. Был бы кудрявый, бедовый, да на Голоту похожий... Эх-ма, пропала нынче мода девок красть!
Не хотел я смеяться, а пришлось. Обрадовалась Ася.
— Ну вот, зашевелился, слава богу! Теперь ни чертей, ни ангелов мне не надо.
И пошла расписывать, напевать, как давно и крепко любит Саньку, как души в нем не чает. Никого до сих пор не любила. Гордая была, неприступная, ни на кого из парней не смотрела. Теперь живет, как в огне, всякий стыд потеряла, ничего не жалеет. Долго она еще вокруг моей ненаглядной персоны огород городила. А дорога тем временем убавлялась. Прошли «Шанхай». Все дома, хаты и землянки остались позади. Побрели косогором, по жесткой, кусачей траве, по каменной россыпи. Тропу потеряли и попали на какой-то бугор, потом спустились куда-то. Исчезли огни: и заводские, и строительные, и барачные, и соцгорода. Темно, сыро, тихо. Только звезды роятся над нами.
Ася умолкает. Вглядывается в меня, ждет, что я скажу.
Нечего сказать.
Выпустила мою руку, тихо заплакала, опустилась на землю.
Жаль мне ее стало. Присел рядом. Закурил. Положил руку на ее голову. Вздрогнула, еще горше заплакала.
— Нравишься ты мне, Ася. Наговариваешь на себя, а все-таки хорошая.
— Хорошая?.. — Она вскинула голову. — Хорошая, да? Ну, еще скажи!
— Да, хорошая. Если бы я тебя встретил года полтора назад...
— И теперь не поздно, Саня. Хорошая, ей-богу хорошая! И еще лучше буду, вот увидишь.
— Поздно, я не двуглавый орел. Одну Ленку люблю.
— Любишь? Вы ж поссорились, разошлись.
— Помиримся. Сойдемся.
Ася отчаянно, опять слезным голосом закричала:
— Ладно. Я согласна на второе место.
— Что ты говоришь?
— А что мне остается?
— Вся жизнь у тебя впереди. Завоюешь свое счастье... Хмель на тебя заглядывается.
Ася отталкивает меня, садится поровнее, натягивает юбку на коленях.
— Уговорил!.. Все. Завязала. И не посмотрю больше в твою сторону.
Но она тут же обхватывает мою шею и прохладными губами прижимается к моим губам.
— Вот и все, попрощалась.
Глава шестая
Больше тысячи человек собралось под брезентовым куполом цирка-шапито. Со всех участков Магнитки слетелись ударники! Кумачовые полотнища опоясывают железные ребра циркового каркаса: «Да здравствуют богатыри пятилетки!», «На твоем рабочем месте решаются судьбы мира!», «Товарищи, друзья, братья, магнитные люди, будьте достойны великого времени!»
Мы будем достойны, а вот Быбы...
Остро пахнет конской сбруей, дегтем, зверями. Доносится львиный рык и шарканье хлыста о прутья клетки. Укротитель усмиряет разбушевавшегося «царя зверей». И на него раздражающе подействовал голос Быбы.
Провалилась с треском затея Быбы с парадом ударников. Пришлось ему устраивать обыкновенный слет.
Быба торчит на трибуне и, не отрывая глаз от бумаги, бубнит:
— ...Должны поднять энтузиазм на новую высоту!.. Должны повысить темпы!.. Должны равняться!.. Должны быть на уровне!.. Обязаны идти в ногу!.. Должны поднимать!..
Болтай для тех, кто тебя еще не раскусил, а я займусь чем-нибудь другим.
Докладчик все еще шелестит бумагами, сыплет цифрами. Не понимает, что несет. Сам себя не слышит. Ему сейчас можно подсунуть «Боже, царя храни!», не заметит, прочтет.
Соревнование — это организованный, умный, горячий, без оглядки на время, на усталость радостный труд, жар души, чистые руки, чистая совесть. Быбочкин от всего этого удален за тридевять земель. Он и соревнование несовместимы, как огонь и вода. Все, к чему он прикладывает свою руку, оказенивается, отдает мертвечиной, загрязняется, летит кувырком. Ударников с трибуны он расхваливает, называет хозяевами страны, творцами жизни, а на самом деле считает болванчиками, пешками: и так и этак можно нас шпынять, все стерпим, таковские. А себя он воображает осью, вокруг которой вертится Магнитка.
А ведь кому-то нужен такой Быба, шут гороховый, и его пустопорожняя затея. Кому? Не знаю. Только не нам. Не Магнитке. Не государству. Не партии. Тем, наверно, кто дело подменяет парадностью, кто любит шуметь и греметь, втереть очки. Ленину бывало тошнехонько от подобного «коммунистического вранья».