Верховой ветер бушует над цирком: хлопает брезентом, надувает его, как парус в шторм.
Там, где обычно размещается оркестр, расположился президиум слета: Губарь, Гарбуз, Леня Крамаренко, четырнадцать человек. Пятнадцатый я. Не засиделся я на почетном месте. Увидел на галерке, под самым куполом, клюющего носом Алешу и быстренько перебрался к нему.
— Ты что, дрыхнуть сюда пришел?!
Алеша встряхнулся, протер глаза, улыбнулся.
— Да разве я один дрыхну? Всем скучно слушать граммофон. Давай заорем: «Регламент!..» Или свистнем.
— Не стоит. Себе дороже. Потерпи!
— Сил нет. Наперед знаю, что он скажет. Засекай!.. На основе великой нашей политики...
С трибуны, как эхо, доносилось:
— ...На основе великой нашей политики.
— Слыхал?.. Сейчас всю молитву до конца прочтет: в борьбе, под руководством...
Быбочкин отхлебнул глоток воды, вытер костяной лоб, снова уткнулся в бумаги.
— ...В борьбе... — и дальше слово в слово повторил все, что подсказал Алеша.
Мы засмеялись.
Председатель стучит карандашом по графину. Распорядитель с красной повязкой на рукаве устремляется к нам на галерку, грозно шипит:
— Безобразие! Мешаете работать!
Узнав меня, он сразу смягчился. Изобразил милейшую улыбку.
— Тише, пожалуйста!
Рядовых ударников можно приструнить без церемоний, а на члена президиума, на знатного человека, на «историческую личность» нельзя шуметь, если он даже и провинился. Вот оно как!
Выбираемся с Алешей через верхний ход на улицу. Гудит воздуходувка. Кажется, все ветры мира бушуют в ее чреве. На Магнит-горе полыхают красные облака, гремят взрывы. Все небо в ярких чистых звездах — летняя ночь выдает свою плавку.
— Хорошо!
Стою на площадке высокой железной лестницы, прилепленной к шатру цирка снаружи, и взахлеб пью свежий воздух да подбираю из сияющих созвездий четыре самые дорогие для меня буквы. Так и этак примериваюсь к Большой Медведице и к прочим неизвестным мне звездам. По всему небу шарю взглядом и нахожу, что надо.
Лена! Лена! Лена!
Где она теперь? Что делает? Думает ли обо мне? Соскучилась? Ах, гений! Помирись! Возвращайся! Буду любить тебя в тысячу раз сильнее. Умнее. Бережливее. Нежнее. И всегда буду бояться потерять.
— Ну, Саня, о чем ты?
— Что? — Я даже вздрогнул. Испугал меня Алешка.
— Я спрашиваю, о чем ты размечтался?
Перевожу взгляд со звезд на лицо Алешки и думаю: сказать ему или не сказать, как люблю Ленку, как напрасно терзался ревностью, как ни за что ни про что обижал ее и как, дурень, подозревал его в покушении на мое счастье. Почему бы и не сказать? Друг все должен знать о тебе, плохое и хорошее. Все поймет. Странно, что мы до сих пор не говорили с ним о Ленке. Столько обо всем болтали, а тему любви с опаской обходили далеко стороной.
Скажу!
Собирался начать издалека, исподволь, но схватил быка за рога. Не ждал от себя такой прыти.
— Алеша, ты все еще любишь ее?
Он был застигнут врасплох. Но не растерялся. Прямо посмотрел на меня и, недолго думая, сказал:
— Раньше не любил, а теперь...
— Не любил?.. Как же это?..
— А вот так. Она ко мне всем сердцем, а я... с прохладцей. Не увидел ее... настоящую. А когда разглядел как следует, уже было поздно.
Еле сдерживаю бушующее во мне ликование. Вопросы исчерпаны. Разговор окончен раз и навсегда. Все мне ясно и теперь и на сто лет вперед. Молчи и ты, Алеша! Умоляю, будь человеком!
Он молчал, глядя вниз, в темную пропасть. Швырнул в нее недокурок, вернулся на галерку.
А я стоял на железной площадке и, задрав морду к звездному небу, беззвучно ржал. От радости, что мой семейный горизонт полностью очистился от туч и облаков. Сочувствовал Алеше, жалел его, но все-таки радовался. Хорошо! Очень хорошо, что он не сумел сразу разглядеть Ленку.
Теперь даже Быба не способен замутить мою радость. Распахиваю полотнище и, как триумфатор, вхожу в цирк.
Глава седьмая
После окончания слета ударников Гарбуз взял меня под руку, вытащил на улицу, сказал:
— Вызывают в Москву, к Серго. Готовлюсь к большому разговору. Завтра вылетаю.
— Наконец-то! А я уже стал подумывать, не затерялось ли ваше письмо. Дошло!
— Да, заждался ответа!.. Прогуляемся, Саня? Поговорим?
— С радостью, Степан Иванович.
Улица за улицей — и все бараки: дощатые, вросшие в землю, замурзанные, в потеках, многооконные, многотрубные, поделенные на семейные клетушки и громадные, как вокзальные залы. Скопище бараков. Раньше я их почти не замечал. Бараки и вонючие, с отдушниками, на полдюжины дверей будки. Для мужчин с одной стороны, для женщин — с другой. И еще рундуки, переполненные зловонным мусором. В такой вечер, как сегодняшний, теплый и тихий, особенно трудно дышать.