Богиня Кали [9]
А над Калькуттой — пороховая дымка,
А над Калькуттой — праздник Дивали,
Богиня Кали глядит на нас с улыбкой,
Не пряча груди синие свои.
Богиня Кали, грозная богиня,
Надев колье из срубленных голов,
Как тыщи лет назад, так и поныне
Ногами попирает мужиков.
Она. Калькутта, как богиня Кали,
Меняет кожу, маски и черты.
Но никакие маски не скрывали
Ее викторианской красоты.
А над Калькуттой грохочут фейерверки,
А над Бенгалией — бенгальские огни,
И хоть богиня Кали — фея смерти,
Шумит веселый праздник Дивали.
14 ноября. Ездили смотреть пуджу и «веселый праздник Дивали». Особенно богатая иллюминация, как обычно, на севере — море огней, модели храма Кали и почему-то Тадж-Махала из материи, страшные и смешные одновременно статуи злых духов — чертей, ракшасов, демонов и демониц. Поразили нас статуи в одном из пандалов на Читтаранджан-авеню: Кали и Шива были изображены в виде удивительно красивой пары, она — современная красавица киноактриса с распущенными волосами (почти голая), он — красавец бабу, но в отличие от живых людей — оба нежно-голубого цвета. Эти статуи делал какой-то студент, думаю, в будущем замечательный мастер.
Некоторых сюжетов я вообще никогда не видел, например Шиву с рыжими, аккуратно подстриженными по-английски усами. Или статую Рамакришны, держащего на руках пляшущую Кали. Или «пасть ада» диаметром метра два и т. д.
На одной из улиц мы увидели группу каких-то оголтелых молодчиков, явно пьяных или чего-то накурившихся. Они страшно кричали, били в барабаны и размахивали факелами, из которых сыпались искры — не дай бог, попадут в бензобак. Кто они — не знаю, но было в них что-то нехорошее, зловещее, и толпа боязливо перед ними расступалась.
В звуковую какофонию пуджи вносил свой вклад Дивали — канонадой взрывов, то одиночных, то сериями, как пулеметы. Вернувшись, мы решили устроить небольшой шум в торгпредстве, но подъехал автобус какой-то фирмы, сотрудничающей с нами, и всех желающих пригласили поехать в район Чайнатауна, где повели на крышу небоскреба. Там стояли столики с кока-колой и пивом и огромное количество взрывчатых веществ лежало по углам. Вот где мы отвели душу! А поскольку в праздник огней чем больше огня и грохота на земле, тем больше ликования в небесах и уныния в аду, думаю, индийские небожители остались нами довольны: иногда казалось, что от ужасающего грохота, который мы устроили на крыше, рухнет небоскреб… С крыши открывалась панорама необъятного города, озаряемого огнями и вспышками ракет, в одном месте явственно разгорался большой пожар. Взрывы не давали спать всю ночь. Я вспоминал Дивали в Дели — там тоже было здорово, но все как-то помельче. И пуджи там пе было тоже.
17 ноября. Вчера ночью ездили встречать гостя — казахского поэта Олжаса Сулейменова, прибывающего по приглашению молодых поэтов Бенгалии. Ночной Дам-Дам был пуст и печален. Самолет сильно опоздал и прибыл почти в час ночи. По пути в гостиницу мы отклонились от прямого маршрута и посмотрели последние пандалы уходящей пуджи.
Днем, когда наша «Волга» выезжала из гостиницы, из близлежащей подворотни вылетел на полной скорости какой-то оголтелый сикх на мотоцикле и врубился ей в бок. Все обошлось, если не считать вмятины в дверце, по эпизод ярко рисует здешние транспортные нравы. Правил нет никаких: можешь на полном ходу стартовать из двора, не думая, что впереди, можешь ехать «против течения» в часы пик — все можешь, но если что случится — пеняй только на себя!
В Горьки-садан доехали без дополнительных происшествий. Олжас — хороший поэт и хорошо читает свои стихи: с напором, рубя воздух сжатым кулаком. Молодые поэты, и среди них наш сотрудник Сидхешвара Сен (в бенгальском произношении — Шодешор Шен), слушали с удовольствием, потом сами читали свои стихи. Потом шел разговор о революционной поэзии, о традициях Маяковского, которого здесь знают и любят. Недаром замечательного своего поэта Назрула Ислама здесь прозвали «бенгальским Маяковским».
У этого поэта странная и печальная судьба. Он родился в бенгальской деревушке в мусульманской семье. Детство его и юность прошли в накаленной атмосфере начала века — раздел Бенгалии, перенос столицы Британской Индии из Калькутты в Дели, начало деятельности террористических групп, грандиозные митинги и схватки с полицией, проповедь Махатмы Ганди. Он первый перевел на бенгали «Интернационал» и сам писал вдохновенные революционные стихи, которые повторяла и пела вся Индия — они звали к единению индуистов и мусульман, к борьбе за свободу и независимость. На наш сегодняшний взгляд, они чересчур перегружены пышными метафорами и сравнениями, множеством патетических восклицаний, но корнями своими они уходят в национальную традицию Бенгалии, восходящую еще к поэме «Гибель Мегхнада» Модхушудона Дотто, где I сроем, борцом за свободу был Равана, сражавшийся против «Рамы и его сброда».
В середине 30-х годов случилось несчастье — Назрула поразила тяжелая мозговая болезнь. Как ни бились врачи, он навсегда утратил разум и память. Он и сегодня жив, проживает в столице Бангладеш — Дакке[10]. Я видел в газетах фотографии, сделанные на праздновании его очередного юбилея: в президиуме сидит, увенчанный гирляндами цветов, иссохший, как мумия, седовласый старец. Он не знает, что страна его стала в 1947 году свободной, что она пережила в том же году трагедию раздела, что его имя занесено золотыми буквами в историю индийской литературы.
Наследников у него много, и сегодня именно бенгальская поэзия славится своими радикальными мотивами. И недаром один из молодых поэтов во время дискуссии с Олжасом сказал убежденно: «Если в Индии будет революция, она начнется в Калькутте!»
18 ноября. Самолет Олжаса Сулейменова улетал в 6.30 утра, поэтому я повез его в аэропорт в 4 часа. Улицы были пусты, тротуары заполнены телами спящих, завернутых с головой в одеяло (если оно есть) или просто в какое-то тряпье. Когда возвращался назад около 6 утра, увидел в районе трущоб, примыкающем к Дам-Даму, большую толпу и снующие в ней белые с голубой каймой косынки — это раздавали неимущим бесплатное молоко для детей сестры из ордена Матери Терезы. Впервые мне посчастливилось увидеть саму ее — она садилась в микроавтобус: сухонькая старушка, похожая на нянечек в больницах.
Я много слышал и читал об этой удивительной иезуитке, которую здесь называют «ангелом Калькутты». По национальности она — югославская албанка, ее имя — Агнеса Гонжа Бояджиу. Орден направил ее на работу в Индию в 1928 году. Потрясенная невообразимой для европейца нищетой калькуттских трущоб, она решила посвятить жизнь их обитателям. Никаких средств на благотворительные цели орден ей не выделил, и молодая монашка полагалась только на себя. Каким-то образом она выбила у городских властей старый, полуразвалившийся дом-сарай и сделала его своей штаб-квартирой. К ней присоединились другие молодые монашки, в основном обращенные в христианство местные девушки. Они ухаживали за больными, раздавали лекарства и продовольствие, помогали прокаженным. Что-то им жертвовали благотворители, что-то выпрашивали по домам: лекарства, срок хранения которых истек, старое тряпье, остатки еды — все у них шло в дело. Но имя Матери Терезы связывают прежде всего с явлением, не существующим больше нигде на свете, — с «домами Матери Терезы».
Смысл их прост и страшен. В специальные помещения — подвалы, сараи, оборудованные на скудные средства, активистки ордена сносили тех несчастнейших из несчастных, которых всегда было в изобилии на тротуарах Калькутты: стариков и старух, нищих, калек-детей, прокаженных — тех, для кого уже не было места ни в обществе, ни на земле, — съеденные голодом и болезнями живые скелеты. Их никто не собирался спасать — ни сил, ни средств, ни продовольствия у юных монашек для этого не было. Их задачей было облегчить последние минуты несчастных, дать им умереть не по-собачьи, на асфальте, а под кровом, на циновке или охапке соломы, обеспечить последним глотком воды и ласковым словом, заверить, что их тело будет по индуистскому обычаю сожжено и пепел брошен в Гангу. Эти дочери Иисуса оказались удивительно тактичными и никогда не старались обратить умирающих в христианство или схоронить их не так, как требует индуизм. Конечно, некоторым «счастливцам» удается выжить и даже поправиться, но путь у них один — опять на асфальт, их не могут держать ни одного лишнего дня: циновка нужна другим.