Торгуют на циновках брошками
и пряностей каких-то крошками.
И нищие с пустыми плошками
маячат, страшные, как смерть.
Сей город горд своими язвами —
проказой, рубищем, миазмами,
детьми бесхозными и грязными,
рябой и пепельной Хугли.
Матронами благообразными,
святыми, пестрыми и праздными,
помоев рвами непролазными,
босыми рикшами в пыли.
Калькутта, вечно обнаженная,
разъятая и прокаженная,
так тяжко горем обожженная,
невероятная, как сон!
Здесь грязь давно проникла в атомы,
за каждым следуют здесь фатумы,
и вьется черный дым над гхатами,
и цепенеет горький стон.
Она — на грубом рока вертеле.
И все ж — взгляните и поверьте ей.
Здесь сам Тагор обрел бессмертие
и присягнул любви народ.
Она, как женщина, естественна,
и суетлива, и божественна.
И час ее пробьет торжественно,
и время ринется вперед!
2 ноября. Участие в инвентаризации офиса, для меня последнее. Подлые термиты проели БСЭ от 1-й страницы 1-го тома до последней обложки 50-го, не пропустив ни одного. Где ни открой — всюду извилистые ходы и узоры. Многие книги набухли от сырости, несмотря на кондиционеры, переплеты искорежены так, что книги невозможно открыть. А запах погреба, плесени, сырости навсегда останется для меня запахом Калькутты.
5 ноября. За время работы в Калькутте я очень привязался к нашим индийцам. Конечно, с одними я сошелся ближе, с другими остался на уровне спокойной вежливости, но честно могу сказать, что «лица не потерял ни разу» и со всеми остался в добрых отношениях. Для меня они представляют как бы разные стороны бенгальского характера: интеллигент новой формации, любитель Хачатуряна и Эйзенштейна Набарун Бхаттачария; длинный, худой, необыкновенно деликатный, с удивительно доброй улыбкой Джагадиш Рой; хороший поэт, мечтательный Сидхешвара Сен; но тут же и грубый и наглый с низшими и льстивый с начальством X; жуликоватый Y; растяпистый Z…
Бенгальцы живые, вспыльчивые и напоминают мне по темпераменту наших кавказцев. Они, конечно, страстные патриоты своей культуры и языка, за что над ними подсмеиваются в Дели и Бомбее, но я считаю, что им есть чем гордиться. Не говорю «за всю Бенгалию», я ее не знаю. Но куда ни ткнись в новейшей истории и культуре Индии, корни обязательно найдешь в Калькутте. Вот, пожалуйста: новейшая литература, Тагор — Калькутта; новейшее кино, альтернативное коммерческому, Сатьяджит Рей, Мринал Сен, Апарна Сен — Калькутта; новейший театр и Удай Шанкар — Калькутта; Бенгальское Возрождение в живописи — Калькутта; философия — Рамакришна, Вивекананда, Ауробиндо Гхош, «Брахмо Самадж» — Калькутта, и так далее. Может быть, я и вправду пристрастен…
А еще я вспоминаю, что во время моих многочисленных скитаний по огромному городу, наполненному не одними только ангелами, у меня не было ни разу ни одного инцидента — враждебного выпада, столкновения, угроз, неприязни со стороны индийцев. Самое крепкое, что я мог услышать, это реплика рикши или нищего, вполне заслуженная, насчет скупости «са-аба>… Зато всегда было вволю доброго любопытства, готовности помочь, показать, принять как гостя. Может быть, потому, что я не скрывал своего искреннего увлечения Калькуттой, но никогда не сюсюкал, а плохое и страшное называл плохим и страшным.
А еще меня очень интересует Бибхути Гуха, самый старый человек в офисе —1910 года рождения. Он похож на отшельника-аскета или на восставшую из саркофага мумию. Он — старый коммунист, ветеран национально-освободительного движения. Их уже немного осталось, и они окружены величайшим почетом в обществе, независимо от их политических убеждений. Я — его начальник, но отношусь к нему с подчеркнутым уважением, и старик это чувствует. Много раз я пытался его «разговорить», но он отделывался полусловами. Сейчас, накануне отъезда, я его все-таки «расколол». Однажды вечером после работы он рассказал мне о своей жизни, а точнее, о жизни своего поколения. Для меня это был рассказ о Бенгальце.
— Я родился 7 ноября 1910 года в семье мелкого служащего в Калькутте. В 1927 году поступил в колледж при Шотландской церкви, который вели миссионеры. Это были годы подъема освободительного движения, и я, конечно же, включился в него, как и вся молодежь. В 1928 году за участие в антибританской демонстрации я был исключен из колледжа и примкнул к террористической группировке «Анушилан» («Культура»). В специальных лагерях мы учились стрелять, делать бомбы, снимать расположение воинских частей. Мы верили, что достаточно одного толчка, например убийства английского офицера, которое покажет нашу силу, чтобы поднять массы на борьбу. И мы рады были пожертвовать своими жизнями ради свободы. Мы готовили себя к испытаниям: спали на голой земле и на гвоздях, как ваш Рахметов в романе Чернышевского, жгли себе руки, готовясь к пыткам. Конечно, как все юные бенгальцы, мы верили в своих древних богов и богинь и давали клятвы верности нашему делу перед статуей богини Кали, писали клятвы кровью. Глубокой ночью мы собирались на наши сходки на гхатах — местах сожжения трупов, куда люди боялись даже подходить, ибо там по ночам безумствуют, по поверьям, страшные фурии — пожирательницы трупов из свиты Кали. Эта суровая подготовка впоследствии нам пригодилась. Я принимал участие в налетах на английский лагерь и очень этим гордился.
Мы уважали Гандиджи за его патриотизм, но в его политику непротивления не верили и рвались в бой. Мы шли к людям среднего класса — за поддержкой, за деньгами, наши матери нас прятали, кормили. 11 мы давали всем читать как учебник переведенную на бенгали «Мать» Горького. Но коммунистам мы тоже не доверяли. Зачем нам коммунизм, говорили нам наши лидеры, он у нас уже был — в Ведах. Коммунисты говорят, что они — интернационалисты, что у них нет родины, как же они хотят сделать Индию счастливой? Помню, я попытался однажды читать «Капитал», но ничего не понял и бросил его, решив: коммунизм — это в Европе, а у нас надо что-то другое.
1930 год. Восстание в Читтагонге[21] и провал его. Аресты и репрессии. Арестован и я. Узнав, что я в. тюрьме, мои родители пошли на богомолье по храмам страны, чтобы отмолить меня у богов. Я слышал, вы недавно были в Таракешваре как турист. А мои родители шли туда босиком с кувшинчиками воды, чтобы упросить великого Шиву заступиться за глупого-мальчишку. Мать не выдержала, умерла с горя. Выйдя из тюрьмы, я хотел взять отца к себе, жить вместе, но не было у меня ни дома, ни земли, ни богатства. И был я все время то в тюрьме, то в подполье.
В тюрьме я впервые встретился с коммунистами, они мне давали книги, я много думал, читал, и в голове постепенно прояснялось. Я стал отходить от своих друзей-террористов, а это их ужасно злило. Споры между двумя группировками переходили даже в жестокие драки — пустыми бутылками, палками. А я становился среди молодых «учителем коммунизма», что-значительно продлило мой срок в тюрьме — сначала-fl Калькутте, потом в Муршидабадском лагере.
В 1931 году меня освободили, но выслали в городишко Динаджпур (сейчас — в Бангладеш), где я находился под надзором и регулярно ходил отмечаться в участок. И тем не менее сумел вместе с одним другом по тюрьме создать первую здесь комячейку. А потом нас послали в деревню — создавать крестьянские-советы — кисан сабха, на которые так настоятельно советовал индийским революционерам обратить внимание Ленин. И постепенно наш район стал крупнейшим центром крестьянской борьбы, мы объединили в советах до 40 тысяч крестьян, сформулировали их требования и боролись за них. Помню знаменитый лозунг «тебхага» — «треть». Дело в том, что крестьяне, нанимавшиеся работать к помещикам, получали лишь треть урожая. А мы выдвинули лозунг: две части — крестьянину, одну — помещику. Этот скромный с точки зрения сегодняшнего дня лозунг приводил помещиков и колониальные власти в неистовство. Осуществить его мы смогли только после завоевания независимости…