Валеркиной энергии, фантазии и любознательности приходилось только удивляться. Везде он успевал — и в институте, и на аэродроме: он даже придумал «теорию антирежима», суть которой сводилась к следующему: если взять за исходные данные 8 часов сна из 24 в сутки, то за 90 лет жизни 30 лет человек будет находиться в преступном бездействии. Это парня не устраивало, и он решил обходиться четырьмя часами сна...
Он экономил время, как только мог, даже ел часто на ходу. Постоянно в его «антирежиме» дня была водная процедура: каждое утро, будь то летом или в тридцатиградусную зимнюю стужу, выбегал обнаженный по пояс во двор и просил облить его водой. Приятно было смотреть, как играли мускулы на широкой Валеркиной спине, когда он шумно плескался.
Иногда меня злила его торопливость. Припрыгает на аэродром на своем стареньком мотоцикле и — сразу: «Шеф, мне бы сегодня по маршруту сходить в сторону Колпашева: хочется посмотреть запасные площадки для планеров» (Валера любил планеризм).
Я был воспитан в лучших традициях авиаторов чкаловских лет, прочитал к этому времени от корки до корки капитальный труд Голубева «Вопросы методики летного обучения», увлекался авиационной психологией и считал себя прямым последователем Макаренко, только в области авиации. Поэтому, сделав возможно более строгий вид и переходя на «вы», принимался его воспитывать:
— Торопыга вы, Шамов. А в авиации поспешишь — людей насмешишь. Вы же знаете, что согласно оргметодическим указаниям я не имею права выпускать вас в полет, пока вы не пройдете предварительной и предполетной подготовки.
— Ясно, Воло.., то есть товарищ инструктор. Только знаешь, время идет, а столько еще хочется успеть сделать.
Летная площадка располагалась в живописном месте, в нескольких километрах от города, на берегу Томи. С одной стороны — зеленый, усыпанный цветами бархат летного поля теснил столетний сосновый бор, из которого выбегала холодная и болтливая речушка. С другой стороны виднелись озера вперемежку с кустарником и полями, а чуть дальше, за понтонным мостом, на высоком речном берегу темнели силуэты жилых кварталов города.
Служебных построек на аэродроме было немного. В одноэтажном бревенчатом доме, самом крупном сооружении в лагере, помещалась столовая. Над ней, на крепком высоком шесте — традиционная «колбаса». Несколько дощатых сарайчиков с выкрашенными зеленой краской дверями, на которых виднелись солидные надписи: «Санчасть», «Методкабинет». Ближе к песчаному озеру четкими рядами стояли два десятка палаток: там мир неунывающих курсантов. И у самой стены леса — шеренга учебных самолетов, металлические физиономии которых как будто выражали восхищение красотами окружающей природы. Впрочем, их чувства разделяли все труженики спортклуба. Уж кто-кто, а летчики и техники знали толк в тройной ухе, грибной солянке или тушеной уточке. И все это под рукой, бери — не хочу.
Одному лишь человеку не нравился этот пейзаж — нашему новому начальнику Петру Федоровичу Паниоте: «Эк меня угораздило приехать в такую дыру! Ни базы, ни средств, ни условий для нормальной работы. Летный состав — анархисты какие-то, не признающие элементарного порядка...»
— Дневальный! Ко мне!
На редкость неуклюже подходит дневальный, долговязый, нескладный курсант 17—18 лет.
У Паниоты бешено вращаются зрачки.
— Что за вид?! Вы — мокрая курица, а не курсант! Позовите мне инструктора-летчика Мартемьянова. После выполнения приказания два часа займетесь строевой подготовкой!
Громадного роста, в безукоризненно подогнанной форме, с тонкими, плотно сомкнутыми губами и пронизывающим взглядом стального отлива, Паниота приводил в невольный трепет любого. Свои шевретовые перчатки, независимо от времени года, он не снимал, даже здороваясь.
— Слушай, сынок, — «сынок» у Петра Федоровича звучит как «мальчик», — ты здесь не последняя скрипка, как-никак комсорг, — разгневанно обращается он уже ко мне, — да и летаешь, кажется, неплохо...
Он делает паузу, и я невольно вспоминаю вчерашний проверочный полет в зону на пилотаж. Попотел я изрядно, горя желанием показать новому начальнику, что мы здесь, в Сибири, тоже не лыком шиты. И мне казалось, что все было сделано как надо: «петли» были круглыми, как по циркулю, «бочки» получались «бочками», а не «кадушками», и «боевой разворот через плечо» был не менее, чем «королевским»...
Как бы между прочим Паниота взял управление на себя («Дай-ка, сынок, я разомнусь»), и... я был в восторге от его мастерства — «шарик» стоял точно в центре и не стучался, как у меня, в лонжерон, скорость выдерживалась до одного километра в час, крены — до одного градуса. Это был эталон академического полета!