Ровно — значит правильно, без единой ошибочки, как «по писаному». Спрашивающий немного задумывается и роняет:
— Теперь многие летают «ровно»!
Спасибо, ребята, все стало ясно: летать даже как «по писаному» — теперь уже мало. Мастерство летчиков подошло к такому уровню, когда в акробатических комплексах хочется видеть их индивидуальные особенности, летный почерк, манеру выполнения.
Внимательно наблюдаю за последними вылетами своих друзей-соперников Пименова и Овсянкина. У Пименова меньше скорости, круче развороты, весь комплекс как бы зажат в кулак. Овсянкин — наоборот, стремится к большим скоростям. Комплекс от этого растягивается, но смотрится ничуть не хуже. К общему впечатлению зрителя, созданному качеством выполнения фигур, прибавляется волнующее чувство стремительности, больших скоростей. Молодец, Вадик! Ты заслуженно победил. Теперь я понял, в чем причина твоего успеха. В творчестве.
Спортсмены заговорили о новых именах, подающих большие надежды летчиках и, особенно, о Егорове, которого уже тогда прозвали «великим экспериментатором». Чувствовалось благотворное влияние Всесоюзной спартакиады, выдвинувшей много талантливой молодежи. Было заметно, что в каждом аэроклубе возрос энтузиазм авиаторов. Я это особенно хорошо понял при встрече со своим воспитанником по Томскому аэроклубу Валерием Шамовым.
Мы встретились с ним в Тушино в очень трудные и печальные дни.
Вадим Овсянкин, Алексей Пименов и я готовились к международным соревнованиям в Польше. Пламенел золотыми красками московский сентябрь, вот уже две недели в голубом, по-осеннему поблекшем небе не появлялось ни одного облака. Отшумели насыщенные ревом моторов и постоянными волнениями внутрисоюзные соревнования. Разъехались в разные концы страны наши товарищи и соперники. Над притихшим, усталым и пустынным аэродромом кувыркался одинокий самолет, пилотируемый по очереди кем-нибудь из нашей оставшейся троицы. С высоты полутора тысяч метров хорошо видна вся Москва: вот — Химки, чуть дальше и правее начали строить Останкинскую башню. Если повернуть голову вправо, то за извилистой лентой Москвы-реки виден огромный силуэт университета... Мы не могли смотреть только туда, на юго-восточную границу аэродрома, на черное выгоревшее пятно — там три дня назад остановилось сердце нашего старшего друга Розалии Михайловны Шихиной. До сих пор в памяти ее веселый, энергичный голос:
— Володя, что у тебя с рукой? Потянул мышцы? Глупый, разве можно так жадничать на полетах? Давай-ка я тебе сделаю массаж.
И это за пятнадцать минут до своей трагической смерти. На наших глазах. До сих пор моя рука хранит прикосновение ее сильных пальцев.
Вчера хоронили Розалию Михайловну на Новодевичьем. Сегодня летаем. Нам предлагали отдохнуть денек-другой. Отдохнуть?! Какое неуместное слово! Это значит — ничего не делать. Мы не могли ничего не делать, автоматически выполняли распорядок дня — после полетов шли в столовую, официантка по инерции продолжала накрывать на четверых. А нас трое. Мы бессознательно ковыряли вилками в тарелках, украдкой кусали губы и фальшиво спокойными голосами пытались говорить умные вещи. На четвертый, пустой, стул старались не смотреть. Не было аппетита — была бессонница. Не было настроения. Но мы твердо знали, что через несколько дней надо лететь в Польшу — предстоял трудный перелет на маленьких спортивных самолетах. Надо было работать, готовиться.
Тогда-то в нашу жизнь и ворвался Валерка. Именно ворвался — стремительно и темпераментно. Такой же торопыга, каким и был, только движения стали точнее и увереннее. По-прежнему озорны и требовательны черные глаза. Но что-то в них появилось новое для меня, трудно передаваемое. Пожалуй, это «что-то» лучше всего назвать мудростью, глубоким, без единого сказанного слова, пониманием собеседника. Такому человеку не соврешь, не выдашь ни одной фальшивой ноты.
Знакомлю его с Вадимом и Алексеем. Валерка с такой силой пожимает им руки, что Вадим не выдерживает, морщится:
— Слушай, дружище, ну и лапка у тебя, однако...
Валерка, конфузясь, рассматривает свои большие руки, словно видит их впервые. Заскорузлые, покрытые мозолями и ссадинами, с въевшейся на долгие годы металлической пылью руки рабочего.
— Понимаешь, все приходится делать самому, елки-палки... Ну, вот и... так сказать, конечный результат...
Сидим в номере нашей гостиницы. Большое старинное зеркало в деревянной резной раме. Шкаф для одежды. В нем — комбинезоны, кожаные летные куртки, шлемофоны... На полу — старая ковровая дорожка. Через окно на нее падают лучи вечернего солнца: в лучах плавают золотистые пылинки...